овалось в годы детства и юности: 
Тристан и мучные блюда, неоклассицизм, юдофобия, Шпицвег или ненасытный аппетит 
на пирожные с кремом – все это пережило время, и когда он потом как-то скажет, 
что был в Вене «в духовном отношении недоноском» [371] , то кое в чём он и 
останется таковым навсегда. Ни одно событие интеллектуальной или художественной 
жизни, ни одна книга и ни одна идея наступившего столетия так до него и не 
дойдут и уж тем более никак не скажутся на нём. И тот, кто сравнит рисунки и 
тщательнейше выписанные акварели двадцатилетнего рисовальщика почтовых открыток 
с работами солдата первой мировой войны или, ещё двадцать лет спустя, канцлера, 
то встретится в них со все тем же впечатлением внезапной застылости, никакой 
личный опыт, никакой процесс развития тут не отразился, и сам он остаётся 
неподвижным и окаменевшим, каким был когда-то.
 Он умел приспосабливаться и учиться только в методике и тактике. Начиная с 
лета 1923 года нация была буквально в осаде кризисов и бед. И казалось, что 
обстоятельства давали самый перспективный шаг тому, кто презирал их, кто бросал 
вызов не политике, а судьбе и обещал не улучшить ситуацию, а радикально целиком 
изменить её. «Я гарантирую вам, – так формулировал Гитлер, – что невозможное 
всегда удаётся. Самое невероятное – это и есть самое верное».

 Глава III
 Вызов власти


 Для меня и для нас все неудачи всегда были не чем иным, как ударами кнута, 
которые вот тогда-то и гнали нас по-настоящему вперёд.

     Адольф Гитлер 



 Партсъезд в Мюнхене. – Битва за Рур. – Гитлер выходит из игры. – Примат 
внутренней политики. – Источники финансирования партии. – «Кампфбунд». – 
Первомайское поражение. – Утрата мужества. – Руководители «Кампфбунда». – Слухи 
о путче. – Профессия – спасение Германии. – Ревнивые соперники. – Решение 
организовать путч. – Дилемма и оправдание Гитлера. – Байрейт и Хьюстон Стюарт 
Чемберлен. 

 На последние дни января 1923 года Гитлер назначил созыв в Мюнхене партийного 
съезда, который хотел превратить во внушительную демонстрацию своей силы. Были 
привлечены пять тысяч штурмовиков со всей Баварии – они должны были пройти 
перед фюрером на так называемом Марсовом поле, площади в одном из мюнхенских 
пригородов, здесь же должно было состояться первое торжественное освящение 
штандартов СА. Одновременно планировалось проведение массовых митингов не менее 
чем в двенадцати залах города, для увеселения народа были заангажированы 
оркестры, группы народного танца и известный клоун Фердль. Этот размах, а также 
курсировавшие уже в течение нескольких недель слухи о предстоящем путче НСДАП 
наглядно свидетельствовали о возросшей роли Гитлера в политическом силовом поле.

 Мера, которой баварские власти реагировали на делавшиеся в вызывающей форме 
заявки Гитлера, иллюстрировала все большую несостоятельность их дилеммы в 
отношении НСДАП. Быстрый подъем партии повлёк за собою появление на 
политической сцене некой мощной структуры, чья роль, как это ни странно, 
оставалась неопределённой. С одной стороны, она решительно проявляла свой 
национализм, и её энергия приносила немалую пользу в борьбе с левыми; однако 
одновременно она проявляла и полное неуважение как к «их превосходительствам», 
так и к правилам игры, и то и дело нарушала порядок, защищать который она так 
рвалась. Желание властей продемонстрировать Гитлеру, до каких границ 
государство может терпеть его своеволие, и было не в последнюю очередь причиной 
того, что в июле 1922 года ему пришлось отсидеть в тюрьме четыре недели из тех 
трех месяцев, к которым он был приговорён за то, что им и его людьми было 
сорвано собрание Баварского союза и избит руководитель последнего, инженер Отто 
Баллерштедт. На первом же после отсидки выступлении Гитлер был «под 
нескончаемую овацию принесён на руках на трибуну», а «Фелькишер беобахтер» 
назвала его «самым популярным и самым ненавидимым человеком в Мюнхене» [372] . 
Одним словом, создалась ситуация, чреватая трудно предсказуемыми последствиями 
и для него. И в наступившем 1923 году Гитлер продолжает пытаться переменчивой 
тактической игрой – то обхаживаниями, то угрозами – демонстрировать своё 
неопределённое отношение к государственной власти.
 Не имея ясного представления о том, как же максимально целесообразно 
относиться к этому достаточно одиозному деятелю, но в то же время доброму 
националисту, власти со свойственной им половинчатостью пошли на такой 
компромисс: они запретили освящение знамён под открытым небом и половину других 
объявленных Гитлером мероприятий, а заодно и митинг, который планировали 
провести за день до того социал-демократы. Эдуард Норц, сменивший на посту 
полицай-президента симпатизировавшего национал-социалистам Эрнста Пенера, 
остался глух ко всем мольбам Гитлера снять запрет, не только, по словам 
последнего, означавший тяжёлый удар по национальному движению, но и несчастье 
для всего отечества. В ответ этот холодный седоволосый человек скупо возразил, 
что есть авторитет государства, которому должны подчиняться и патриоты, а когда 
Гитлер затем вошёл в раж и стал кричать, что он в любом случае выведет 
штурмовиков на улицу, что полиции он не боится и пойдёт в первом ряду 
марширующих, и пусть его застрелят, это не произвело на чиновника никакого 
впечатления. Более того, спешно собравшийся совет министров объявил 
чрезвычайное положение и отменил тем самым все – связанные с партсъездом 
мероприятия; видимо, пришло время напомнить фюреру национал-социалистов о 
правилах игры.
 Гитлер был в отчаянии – ведь в этот момент на карту было поставлено ни много 
ни мало как его политическое будущее. А правила игры, как он их понимал, 
допускали и беспредельный вызов государственной власти без какой-либо реакции с 
её стороны, поскольку его амбиции были лишь более последовательным и более 
радикальным выражением её собственных устремлений. И только когда в дело 
вмешался рейхсвер, оказывавший поддержку партии ещё со времён Дрекслера, стала, 
как будто, снова вырисовываться возмо