его рода связанное клятвой верности сообщество. Он любит, 
когда близкое окружение называет его «Вольфом» – «волком» (право на это имела и 
мужеподобная фрау Брукман) – он усматривал тут древнегерманскую форму имени 
«Адольф», и это отвечает его картине мира-джунглей и внушает представление о 
силе, агрессивности и одиночестве. Иногда он будет использовать это имя как 
псевдоним, а впоследствии даст его в качестве фамилии своей сестре, которая 
будет вести у него хозяйство; и название города, где производятся автомашины 
«Фольксваген», имеет то же происхождение: «По Вам, мой фюрер, этот город должен 
быть назван „Вольфсбург“, – так заявил ему Роберт Лей, приступая к закладке и 
строительству завода. [366] 
 Начиная с этого времени, он приступает к тщательной стилизации своего «я» и 
приданию ему легендарных черт – уже очень рано его одолевает чувство, что за 
всей его жизнью и поступками следит сама «богиня История». И вот он 
фальсифицирует подлинный номер своего партбилета, выдавая № 555 за № 7, дабы не 
только обеспечить себе ранг в более раннем и узком кругу, но и ауру магического 
числа. Одновременно он начинает наводить тень и на свою личную жизнь – он 
принципиально не приглашает к себе никого даже из своего ближайшего окружения и 
старается, по возможности, держать и их самих на дистанции друг от друга. 
Одного из своих прежних знакомых, встреченного в эту пору в Мюнхене, он просит 
«самым настоятельным образом никому, в том числе и его ближайшим товарищам по 
партии, не давать никаких сведений о его молодости в Вене и Мюнхене»; другой 
его знакомый из числа «старых борцов», не без умиления вспоминал потом, прежде, 
мол, бывали времена, когда Гитлер ещё танцевал с его женой. Он отрабатывает 
позиции, позы, манеру казаться изваянием; поначалу что-то не получается, 
производит впечатление судорожности. От внимательного глаза и в последующие 
годы не укроется постоянная смена заученного самообладания и обморочной 
безудержности в буквальном смысле этого слова, цезарских повадок и дремоты, 
искусственного и естественного существования. На этой ранней стадии выработки 
стиля он, правда, кажется ещё не совсем справляется с деталями предназначенного 
им для своей роли образа, отдельные элементы пока ещё не связаны воедино; один 
итальянский фашист видит его «Юлием Цезарем в тирольской шляпчонке». [367] 
 Однако как бы то ни было, это было исполнением его юношеской мечты: не 
угнетаемый «работой ради куска хлеба насущного» и повинуясь только собственным 
влечениям, он был «хозяином своего времени» и имел, помимо того, в своём 
распоряжении драматизм, фурор, блеск и аплодисменты, т. е. в каком-то 
приближении, жил жизнью художника. Он ездил на быстроходных машинах, оказался в 
центре внимания великосветских домов, среди аристократов, промышленных магнатов,
 известных личностей, учёных. В моменты неуверенности он подумывал о том, чтобы 
найти себе своё место буржуа в этих жизненных обстоятельствах; ведь мне немного 
надо, думал он в таких случаях: «Мне только хотелось, чтобы движение 
существовало, а я имел заработок как хозяин „Фелькишер беобахтер“. [368] 
 Но это были лишь настроения. Они не отвечали его натуре – раскованной, с 
вывертами и всегда нацеленной на максимум. Он не знает меры, его энергия ставит 
его всякий раз перед самыми крайними альтернативами; «все в нём толкало к 
радикальным и тотальным решениям», – такую оценку ему давал ещё друг его 
юношеских лет; теперь же другой называет его чуть ли не фанатиком, «склонным к 
безумству и избалованным до безудержности». [369] 
 Во всяком случае, время мучительной анонимности прошло, – это Гитлер знает уже 
точно, – и позади лежит удивительный путь. И любой непредвзятый наблюдатель, 
объективно оценивая молодого Гитлера, не может не признать этого перелома, как 
и не увидеть бесцветности и дремотной незначительности тех тридцати лет, 
которые он оставил позади три года назад. И надо то всего ничего, чтобы эта 
жизнь казалась составленной из двух несовместимых друг с другом кусков. С 
необычайной смелостью и хладнокровием вышла она из своего несамостоятельного 
состояния, и оставалось только преодолеть некоторую тактическую неуверенность и 
приобрести некоторую сноровку. Все же остальное указывало теперь на огромный и 
безудержный масштаб, и в любом случае Гитлер бывал на высоте в каждой из 
уготованных ему ситуаций – его взгляд моментально схватывал людей, интересы, 
силы, идеи и подчинял их его целям – наращиванию власти.
 Недаром его биографы уделяют так много места поиску какого-то особого события, 
послужившего причиной этого прорыва, и так упорно занимаются старыми 
представлениями об инкубационных периодах, сумрачной скованности и даже 
бесовской силе. И всё же вернее было бы сказать, что и сегодня он остаётся все 
тем же, вчерашним, но дело в том, что теперь он нашёл отрезок коллективной 
сопряжённости, который упорядочил все неизменно присутствовавшие элементы в 
новую, формулу личности и сделал из чудака искусителя-демагога, и из 
«чокнутого» – «гения». Как он явился катализатором масс, который, не добавляя 
ничего нового, привёл в движение могучие ускорения и кризисные процессы, так и 
массы катализировали его, они были его созданием, и он – одновременно – их 
творением. «Я знаю, – сформулирует он позднее, обращаясь к своей публике, это 
обстоятельство в чуть ли не библейской фразе, – все, чем вы являетесь, это 
благодаря мне, а все, чем являюсь я, это только благодаря вам одним». [370] 
 В этом и содержится объяснение той своеобразной застылости, которая почти с 
самого начала присуща этому явлению. Ведь, действительно, картина мира у 
Гитлера, как он сам не раз будет повторять, не изменилась с венских дней, ибо 
её элементы остались теми же, только возбуждающий зов масс зарядил их мощным 
напряжением. Но сами аффекты, все эти страхи и вожделения, уже не менялись, как 
не менялся художественный вкус Гитлера; даже его личные пристрастия чуть ли не 
буквально соотносятся с тем, что зафикси