свой страх и риск об отречении 
кайзера – и революция, ещё даже не начавшись, как бы сразу же оказалась у самой 
цели; во всяком случае, она не получила возможности показать себя при 
достижении какой-либо политической цели. Нечаянным образом её лишили повода для 
клятвы у её Зала для игры в мяч [202] и для штурма Бастилии.
 При наличии таких побочных обстоятельств у революции существовала только одна 
благоприятная перспектива стать таковой – она должна была воспользоваться той 
притягательной силой, которой обладает все новое. Однако новые властители, 
Фридрих Эберт и социал-демократы, были солидными и озабоченными людьми, 
преисполненными скепсиса и благой рассудочности. Отменив в первые же дни звания 
тайных советников и советников коммерции, а также ордена и другие знаки отличия,
 они на этом и успокоились [203] . Удивительный педантизм и отсутствие интуиции,
 выражавшиеся во всём их поведении, объясняют и тот факт, что у них совершенно 
не было чутья на требования момента, ни какого-либо большого замысла в 
общественном плане. Это была «абсолютно безыдейная революция», как подметил ещё 
тогда один из современников [204] , во всяком случае, она не давала ответа на 
эмоциональные нужды побеждённого и разочарованного народа. Конституция, 
обсуждавшаяся в первой половине 1919 года и принятая 11 августа в Веймаре, не 
сумела даже достаточно убедительно сформулировать свой собственный смысл. 
Строго говоря, она видела себя лишь техническим инструментом строя 
демократической власти, но инструментом, лишённым понятия о целях этой власти.
 Так что нерешительность и недостаток смелости уже вскоре отняли у революции и 
её второй шанс. Конечно, новые деятели могли ссылаться на огромную всеобщую 
усталость, на довлевший надо всеми страх перед страшнейшими картинами русской 
революции, да они и находили в своей беспомощности перед лицом тысяч проблем, 
стоявших перед побеждённой страной, немало причин для ограничения стремления к 
политическому обновлению, которое выразилось в лице рабочих и солдатских 
советов. Так или иначе, но события побуждали к отказу от традиционных подходов, 
чего, однако, так и не последовало. Даже правые первоначально приветствовали 
революцию, а слова «социализм» и «социализация» именно в среде консервативной 
интеллигенции воспринимались как волшебные заклинания ситуации. Но новые 
властители не предложили никакой иной программы, кроме установления спокойствия 
и порядка, реализовывать которую они к тому же брались только в союзе с 
традиционными властями. Не было предпринято ни единой, даже самой робкой, 
попытки социализации, феодальные позиции немецкого землевладения остались 
незатронутыми, а чиновникам были в спешном порядке гарантированы их места. За 
исключением династий, все общественные группы, имевшие до того определяющее 
влияние, вышли из перехода к новой форме государства почти без потерь. И у 
Гитлера будет потом причина издеваться над действующими лицами ноябрьской 
революции: кто же мешал им строить социалистическое государство – ведь для 
этого у них в руках была власть. [205] 
 Скорее всего, какую-то революционную картину будущего могли предложить только 
левые радикалы, но у них не было ни поддержки в массах, ни искры «энергии 
Катилины» [206] , коей они не обладали изначально [207] . Знаменитое 6 января 
1919 года, когда революционно настроенная масса в несколько десятков тысяч 
человек собралась на Зигесаллее в Берлине и до самого вечера тщетно ожидала 
команды занятого непрерывными дебатами революционного комитета, пока не 
замёрзла и, усталая и разочарованная, разошлась по домам, доказывает, какой, 
как и прежде, непроходимой осталась пропасть между идеей и делом. Правда, левые 
революционеры, главным образом до убийства их выдающихся вождей Розы Люксембург 
и Карла Либкнехта контрреволюционными военными, отпугнули страну в середине 
января волнениями, беспорядками и стачками, от которых было рукой подать до 
гражданской войны. Но то, что оказалось исторически безуспешным, все же не 
осталось только лишь в силу этого без последствий.
 Дело в том, что запутавшееся и лишённое ориентиров общество уже в скором 
времени все схватки и столкновения того этапа стало сваливать на 
республиканский строй, который на самом-то деле лишь оборонялся, – все 
ставилось в вину «революции», а государство, которое родилось наконец в те 
несчастливые времена, в самом широком сознании непостижимым образом 
ассоциировалось уже не только с восстанием, поражением и национальным унижением 
– эти представления стали теперь все в большей степени сливаться с картинами 
уличных боев, хаоса и непорядка в обществе, что всегда мобилизовало мощные 
защитные инстинкты нации. Ничто не повредило так республике и её успехам в 
общественном сознании, как тот факт, что у её истоков стояла «грязная», да и к 
тому же половинчатая революция. Вскоре у подавляющей части населения, даже в 
умеренных в политическом отношении кругах, в памяти от тех месяцев не осталось 
ничего, кроме стыда, печали и отвращения.
 Условия Версальского мирного договора ещё более усугубили эту неприязнь. Нация 
чувствовала себя втянутой в оборонительную войну, абстрактная дискуссия во 
второй половине войны о её цели едва ли была понята национальным сознанием, в 
то время как ноты американского президента Вильсона породили самые широкие 
иллюзии, будто крушение монархии и принятие западных конституционных принципов 
смягчат гнев победителей и настроят их примирительно по отношению к тем, кто, 
по сути, делал не что иное, как продолжал все так же вершить делами в бозе 
почившего режима уже после его кончины. Многие верили также, что «мирный 
мировой порядок», основы которого, как это прокламировалось в самом Версальском 
договоре, оным договором закладывались, исключал и стремление отомстить, и акты 
явной несправедливости, да и любые формы диктата вообще. Время этих вполне 
объяснимых, но всё же несбыточных надежд очень точно было названо «утопией 
периода прекращения огня» [208] . Тем растеряннее, буквально возгласом 
возмущения, реагировала страна на то, ка