тоянных тем в ходе его дальнейшей карьеры. Даже 
своё решение заняться политикой он объяснит именно им, как бы демонстрируя тем 
самым, каким упорным и настойчивым было его стремление подняться выше всего 
личного. Чуть ли не в каждой из более или менее длинных своих речей он с почти 
ритуальной регулярностью станет возвращаться к этому и выдавать революцию 
именно за то событие в его жизни, которое пробудило его, и вся историография 
будет следовать в этом за ним. И это бесспорно ошеломляющее впечатление, 
произведённое на него неожиданным поворотом военных событий, послужит даже 
поводом для предположения, что его слепота в октябре 1918 года имела – хотя бы 
отчасти – истерическое происхождение, да и сам Гитлер порою будет давать пищу 
для такого рода суждений. В своём выступлении в феврале 1942 года перед 
офицерами и выпускниками офицерских училищ он, например, говоря, что ему 
грозила опасность совсем ослепнуть, заявит, что зрение и не нужно, если оно 
видит лишь только мир, где порабощён собственный народ: «Что тут увидишь?» А 
весной 1944 года, уже перед лицом приближающегося поражения, он в состоянии 
подавленности скажет Альберту Шпееру, что у него есть основания опасаться, как 
бы снова не ослепнуть, как это было с ним в конце первой мировой войны. [199] 
 И одно место в «Майн кампф» тоже направлено на поддержание представления, 
будто Гитлера пробудил от его бездумного существования некий настойчиво 
звучавший в его ушах призыв: гениальности «ведь зачастую нужен один формальный 
толчок…. чтобы вспыхнул её свет», – так звучит это там; «в монотонности будней 
часто и значительные люди имеют обыкновение казаться незначительными и едва ли 
выделяться из своего окружения; но как только к ним подступает ситуация, в 
которой другие опустят руки или заплутаются, из невидного, заурядного ребёнка 
явственно вырастает гениальная натура, нередко к изумлению всех тех, кто видел 
его до того в мелочной суете буржуазной жизни… Не приди этот час испытаний, 
едва ли кто-нибудь подозревал бы, что в безусом юнце скрывается юный гений. 
Удар молота судьбы, опрокидывающий одного, натыкается вдруг у другого на сталь».
 [200] 
 Однако все подобные высказывания явно служат лишь тому, чтобы создать 
впечатление о некоей особой цезуре призванности и с более или менее достаточной 
убедительностью соединить предшествовавшие годы богемной жизни, апатии и спячки 
с фазой явной гениальности и избранности. В действительности же то, что пережил 
он в те ноябрьские дни, скорее парализовало его и привело в растерянность: «Я 
знал, что всё было потеряно». Требования ненавистного буржуазного мира по 
исполнению долга и соблюдению порядка, от которых война оберегала его в течение 
четырех лет, как и проблемы выбора профессии и обеспечения своего существования 
– все это вновь вплотную подступило к нему, а он был так же не готов к этому, 
как и прежде. У него не было ни образования, на работы, ни цели, ни жилья, ни 
близкого человека. И в том припадке отчаяния, которым он, уткнувшись в подушку, 
реагировал на известие о поражении и революции, проявилось не столько чувство 
национальной, сколько индивидуальной потерянности.
 Ведь конец войны нежданно-негаданно лишал ефрейтора Гитлера той роли, которую 
он на этой войне обрёл, и родину он терял тогда, когда ему сказали, что он 
может теперь туда вернуться. В растерянности наблюдает он, как словно по 
какому-то тайному знаку рушится дисциплина, составлявшая славу этой армии, и у 
камерадов, людей вокруг него, нет теперь иных потребностей, как сбросить с плеч 
ставший вдруг невыносимым груз четырех лет, положить конец всему этому, 
вернуться домой и не прятать больше страхи и унижения солдатского бытия за 
патриотическими формулировками и позами воинов: «Итак, всё было напрасным. 
Напрасными были все эти жертвы и лишения, напрасными – голод и жажда в течение 
иной раз нескольких месяцев, зряшными – часы, когда мы, охваченные цепкими 
лапами смертельного страха, всё-таки выполняли свой долг, и напрасной оказалась 
смерть миллионов, которые погибли при этом». [201] 
 Вот это-то, а не революционные события, глубоко поразило Гитлера, а его 
привязанность к правившему дому была столь же мала, как и его уважение к 
руководящим кругам рейха, он просто не был «белым». В шок его повергли 
неожиданное поражение, а также та утрата роли, которая отсюда вытекала. 
Тягостные явления, которыми сопровождалась революция, не давали ему и никакой 
эрзац-роли, скорее, они были отрицанием всего того, что он подсознательно 
почитал, – величия, пафоса, смертельной любви; никакая не революция, а, 
несмотря на весь шум на авансцене, всего лишь стачка против войны, 
продиктованная самым элементарным, и, на его взгляд, банальнейшим мотивом, – 
желанием выжить.
 Революция, не являвшаяся таковой, вылилась главным образом в поверхностную, 
представляющуюся удивительно беспомощной жестикуляцию. Начиная с первых 
ноябрьских дней все дороги в Германии были запружены дезертирами, охотившимися 
на офицеров. Они сбивались в группы, подстерегали офицеров, задерживали и, 
осыпая их руганью и оскорблениями, срывали с них знаки отличия, погоны и 
кокарды – это было актом запоздалого бунта против рухнувшего режима, 
бессмысленным, хотя и объяснимым. Но он порождал и со стороны офицеров и вообще 
всех сторонников закона и порядка неистребимое, чреватое тяжёлыми последствиями 
ожесточение и глубокую ненависть по отношению к революции и тем самым к режиму, 
начавшему своё существование под знаком таких побочных явлений.
 К этому добавилось ещё и то, что история не дала революции возможности дойти 
до апогея, который бы достойно закрепил её в сознании нации. Ещё в октябре 1918 
года новый канцлер, принц Макс Баденский, ответил на требования американского 
президента, равно как и общественности страны, рядом внутриполитических реформ, 
принёсших Германии парламентскую реформу правления, и наконец утром 9 ноября 
объявил ничтоже сумняшеся и в немалой мере н