ими условиями стало обставляться 
заключение мирного договора в начале мая 1919 года. Это общественное 
возбуждение нашло своё политическое отражение в отставке канцлера Филиппа 
Шайдемана и министра иностранных дел графа Брокдорфа-Ранцау.
 Сегодня совершенно ясно, что внешнеполитические условия были поставлены 
державами-победительницами с мстительной и оскорбительной обдуманностью. 
Конечно, было понятно, почему они открыли конференцию 19 января 1919 года – в 
день, когда почти за пятьдесят лет до того был провозглашён германский рейх, и 
выбрали местом подписания договора тот же Зеркальный зал, где проходила 
церемония этого провозглашения; но тот факт, что датой подписания мирного 
договора было установлено 28 июня – день годовщины убийства австрийского 
престолонаследника Франца Фердинанда в Сараево, – находился в циничном 
противоречии с помпезными заверениями Вильсона о чистоте намерений победителей.
 Вообще накладывавшийся договором груз был не столько материального, сколько 
психологического характера, и это травмировало всех, и правых, и левых, все 
лагери и все партии, и порождало чувство несмываемого унижения. Территориальные 
притязания, возмещение убытков и репарации, вызвавшие поначалу по меньшей мере 
столь же ожесточённую полемику, конечно же, не были такими «по-карфагенски 
жестокими», как об этом потом говорили, и, несомненно, вполне выдерживали 
сравнение с теми условиями, которые рейх ставил в Брест-Литовске России и в 
Бухаресте Румынии, – невыносимыми же, по-настоящему оскорбительными и 
воспринимавшимися как «позор» – и это сыграет вскоре весьма 
агрессивно-стимулирующую роль в агитации правых – были те положения договора, 
которые затрагивали момент чести, и в первую очередь статья 228, требовавшая 
выдачи поимённо перечисленных немецких офицеров для предания их военным судам 
союзников, а также пресловутая статья 231, однозначно приписывавшая моральную 
вину за развязывание войны Германии. Совершенно очевидными были противоречия и 
проявления непорядочности во всех 440 статьях этого договора-трактата, которым 
победители предъявляли свои законные притязания в позе всемирного судьи и 
взывали к покаянию в грехах, когда на деле-то речь шла об интересах, – вообще 
всему договору был присущ абсолютно бессмысленный, хотя и вполне объяснимый дух 
жаждавшего мести морализирования, чем он породил столько ненависти и дешёвых 
насмешек. Да и в самих странах Антанты договор подвергался ожесточённой критике.
 Например, право на самоопределение, возведённое в заявлениях американского 
президента в степень принципа всемирного примирения, отбрасывалось везде там, 
где оно могло бы проявиться в пользу рейха: такие чисто немецкие территории как 
Южный Тироль, Судетская область или Данциг отбирались либо получали 
самостоятельность, а вот на объединение Германии с немецкой частью 
разгромленной габсбургской монархии был, напротив, просто-напросто наложен 
запрет; наднациональные государственные образования были в одном случае – 
Австро-Венгрия – разрушены, а в других – Югославия, Чехословакия – созданы 
заново, и вообще, национализм получал триумфальное одобрение, но одновременно и 
– в идее Лиги наций – своё отрицание, – едва ли хоть одна из проблем, 
являвшихся, собственно говоря, предметом развернувшегося в 1914 году 
противоборства, нашла своё разрешение в этом трактате-договоре, слишком уж явно 
игнорировавшем ту мысль, что высшая цель любого мирного договора есть мир.
 Вместо этого оказалось в значительной степени разрушенным сознание европейской 
солидарности и общей судьбы, сохранявшееся на протяжении поколений и 
продолжавшее жить вопреки войнам и страданиям. Новое миротворчество не проявило 
особого желания к восстановлению этого сознания. Германия, во всяком случае, 
была, строго говоря, навсегда отлучена от него, поначалу её даже не допустили в 
Лигу наций. Такая дискриминация ещё в большей мере, чем когда бы то ни было, 
отвернула её от европейской общности, и оставалось лишь вопросом времени, когда 
появится человек, который поймает победителей на слове и вынудит их отнестись к 
своему лицемерию всерьёз. Гитлер и впрямь обязан немалой долей своих 
первоначальных внешнеполитических успехов тому факту, что выдавал себя – не без 
показного простодушия – за самого что ни на есть решительного приверженца 
Вильсона и версальских максим и не столько за противника, сколько вершителя 
некоего прежнего утраченного порядка. «Страшные времена начинаются для Европы,
 – написал один из самых проницательных наблюдателей в тот день, когда в Париже 
был ратифицирован мирный договор, – духота перед грозой, которая, вероятно, 
окончится ещё более страшным взрывом, чем мировая война». [209] 
 Во внутриполитическом плане возмущение положениями мирного договора ещё больше 
усилило настроение антипатии к республике – ведь она оказалась неспособной 
оградить страну от тягот и бесчестия этого «позорного диктата». Собственно 
говоря, только теперь по-настоящему и выяснилось, насколько же непопулярной она 
была – во всяком случае, в этой форме, – являясь результатом смятения умов, 
случая, усталости и ожиданий мира. К тем многим сомнениям, которые порождались 
её бессилием во внутренней политике, добавилась теперь и дурная репутация, 
которую заработала она слабостью своей внешней политики, и все большему числу 
людей слово «республика» стало уже представляться вскоре синонимом позора, 
бесчестия и беспомощности. Так или иначе, но ощущение, будто республика была 
навязана немецкому народу обманом и принуждением и является чем-то абсолютно 
чуждым ему, закрепилось и, в общем и целом, уже не менялось. Правильно, конечно,
 что несмотря на весь этот груз у неё были все же шансы, но даже в немногие 
счастливые свои годы она «не сумела по-настоящему привлечь к себе ни 
преданности, ни политической фантазии людей». [210] 
 Значение всех этих событий состояло в том, что они дали мощный толчок процессу 
политизации общественного сознания. Широкие слои, находившиеся до того в 
политическом подполье,