лер в «Майн кампф», тоже не 
выдерживает детальной проверки. И всё же та необыкновенная тщательность стиля, 
которой характеризуется этот пассаж, равно как и заметное старание автора 
придать ему поэтическую возвышенность, свидетельствуют о том, насколько сильным,
 незабываемым событием врезался этот бой в его память:

 «А потом приходит сырая, холодная ночь во Фландрии, в течение которой мы молча 
совершаем свой марш, а когда затем начинает уже вырисовываться из тумана день, 
тут вдруг с шипением появляется над нашими головами железный привет и, 
произведя громовой хлопок, осыпает наши ряды шрапнелью, врезающейся в мокрую 
землю; но ещё до того как рассеивается это маленькое облако, навстречу первому 
посланцу смерти грохочет из двухсот глоток первое ура. А затем раздался треск и 
грохот, пение и вой, и вот уже загорелись глаза, и каждый бросился вперёд, все 
быстрее, пока вдруг на засеянных свёклой и разделённых живыми изгородями полях 
не вспыхнул бой – рукопашный бой. А издали уже доносились до наших ушей звуки 
песни, они были все ближе и ближе, текли от роты к роте, и вот тут, когда 
смерть уже деловито ворвалась в наши ряды, песня пришла и к нам, и мы понесли 
её ещё дальше: „Германия, Германия превыше всего, превыше всего на свете!“ 
[176] 

 На протяжении всей войны Гитлер был связным между штабом полка и передовыми 
позициями, и это задание, когда ему приходилось полагаться только на самого 
себя, отвечало его характеру одиночки. Один из его тогдашних командиров потом 
вспоминал о нём как о «спокойном, несколько невоенного вида человеке, который 
поначалу ничем не отличался от своих товарищей». На него можно было положиться, 
как на добросовестного и, по словам того же источника, солидного человека. Но и 
здесь он считался чудаком, «чокнутым», как почти единодушно говорили о нём 
другие солдаты. Часто сидел он «в углу, с каской на голове, погруженный в свои 
мысли, и никто из нас не мог вырвать его из этой апатии» Все оценки, а их за 
эти почти четыре года наберётся довольно много, звучат так же или примерно так 
же, ни одна из них не производит живого впечатления, но эта их бесцветность 
отражает серость самого объекта.
 Даже те эксцентричные черты, которые его отличали, носят на удивление 
безличностный характер и высвечивают не столько его личность, сколько принципы, 
коим он следовал. Примечательно, что случавшиеся у него порою словоизвержения, 
с помощью которых он освобождался от своих раздумий, касались не тягот 
солдатской жизни, которых была тьма, а выражали его страх за победу, подозрения 
в предательстве и в наличии невидимых врагов. Нет ни одного эпизода, который 
придавал бы ему индивидуальный облик, ни одного признака какой-либо 
самобытности, а единственная история, которая дошла из того времени и вошла 
потом во все хрестоматии, действительно, является не чем иным, как 
хрестоматийным рассказом о том, как однажды Гитлер, будучи послан с донесением, 
наткнулся у Мондидье на отряд из пятидесяти французов и как он благодаря своей 
находчивости, мужеству и хитрости сумел их обезоружить, взять в плен и привести 
к своему командиру. [177] 
 Его образцовое усердие казалось прямо-таки перерисованным с картинки 
патриотического календаря, а по сути дела было просто иной формой ухода от 
окружающего мира, бегством в мир стереотипов. Во время одной разведывательной 
операции он вырывает своего командира из-под огня неожиданно заговорившего 
пулемёта противника, «заслонив его собой», и умоляет «не дать полку за такой 
короткий срок во второй раз потерять своего командира» [178] . Конечно же, он 
был – вопреки всем имевшим потом место, но диктовавшимся политическими 
соображениями сомнениям – храбрым солдатом. Уже в декабре 1914 года его 
наградили «железным крестом» 2-й степени, и «это был самый счастливый день моей 
жизни, – пишет он портному Поппу, – правда, мои товарищи, которые тоже его 
заслужили, почти все погибли». В мае 1918 года его награждают полковой грамотой 
за храбрость перед лицом врага, а 4 августа того же года – редким для рядового 
«железным крестом» 1-й степени.
 Правда, конкретный повод для этой награды так и остался невыясненным до 
сегодняшнего дня, сам же Гитлер об этом никогда не говорил – предположительно, 
чтобы не афишировать тот факт, что наградили его по представлению полкового 
адъютанта еврея Хуго Гутмана. И в истории полка нет об этом ни слова, а 
имеющиеся свидетельства сильно рознятся друг с другом. В них либо утверждается 
– явно имея в виду упоминавшуюся историю, – будто Гитлером был взят в плен 
английский патруль из пятнадцати человек, либо рассказывается о полном 
драматизма задержании им десяти, двенадцати или даже двадцати французов, причём 
Гитлеру приписывается даже свободное владение французским языком, хотя в 
действительности тот знал по-французски лишь одно-два выражения, да и те 
нетвёрдо. А в ещё одном свидетельстве утверждается, будто он под сильным огнём 
сумел пробраться на батарею и тем самым предотвратил грозящий обстрел 
собственных позиций. Вероятнее же всего, награду он получил не за какой-то 
отдельный подвиг, а за свою добросовестную, хотя и незаметную службу в течение 
всех этих лет. Но что бы ни было поводом, в плане будущего фронт оказал Гитлеру 
неоценимую услугу. Он дал ему, австрийцу, в определённом смысле более высокое 
право считать своей родиной Германию и тем самым вообще создал необходимые 
предпосылки для успешного начала его карьеры – благодаря фронту было обретено и 
легитимировано право Гитлера на решающий политический голос, равно как и право 
на политических приверженцев.
 А вот в самой армейской среде, среди солдат-камерадов, его экзальтированное 
чувство ответственности, его ефрейторское беспокойство за весь ход военных 
событий часто вызывали критическую реакцию: «Мы все его ругали,» – вспоминал 
потом один из его однополчан, а другие говорили: «Ну, чокнутый хочет ещё 
нашивку заработать»