торым он около десяти лет назад обосновывал свой уход из 
училища, Гитлер к этому времени отказался – теперь он уже не стремился стать 
художником, скажет он после, не упоминая, правда, о том, в чём же виделось ему 
теперь его будущее, и заверит, что рисованию он тогда уделял столько времени, 
сколько было нужно, чтобы заработать на жизнь и получить возможность учиться. 
Однако он не предпринял ничего для осуществления этого намерения. Сидя у окна 
своей комнаты, он продолжал рисовать маленькие акварели-пейзажи: «Хофбройхауз» 
и «Зендлинские ворота», «Национальный театр» и «Съестной рынок», 
«Фельдхеррнхалле» и снова «Хофбройхауз». Годы спустя эти работы будут 
министерской директивой объявлены «ценным национальным художественным 
достоянием», а их владельцы – обязанными сообщать о них [168] . Иногда он 
часами просиживал в городских кафе, молча поглощая целые горы пирожных и 
предаваясь чтению выложенных там же на столиках газет, или торчал в душном 
«Хофбройхаузе», и на его бледном лице были видны следы его возбуждённых 
раздумий. Иной раз он делал в этом наполненном пивными испарениями чаду беглые 
наброски соседних столиков или интерьера здания в принесённую тетрадь для 
эскизов. Как и прежде, он тщательно заботится о своей одежде, любил, как 
свидетельствует семья портного, у которого он снимал комнату, носить фрак; те 
же свидетели говорят о характерном для него стремлении сохранять дистанцию: «… 
его было не разобрать. Он никогда не говорил ни о родительском доме, ни о 
приятелях или приятельницах». В целом же казалось, что он не столько был 
поглощён какой-то целью, сколько старанием не стать жертвой социальной 
деградации. Йозеф Грайнер рассказывает, что он в то время как-то встретил его в 
Мюнхене и спросил, как он думает жить дальше, на что получил ответ, «что, так 
или иначе, скоро война. Так что будет абсолютно все равно, была у него до этого 
профессия или нет, потому что в армии, что генеральный директор, что цирюльник, 
стригущий пуделей, – все едино». [169] 
 Предчувствие не обмануло его. В «Майн кампф» Гитлер, вспоминая предвоенные 
годы, образно назовёт их состоянием перед землетрясением, трудноуловимым, почти 
невыносимым ощущением напряжённости, нетерпеливо жаждущим разрядки, и, по всей 
видимости, неслучайно эти фразы относятся к довольно удачным в литературном 
отношении пассажам его книги: «Уже во времена моей жизни в Вене, – говорится 
там, – над Балканами лежала та белесая духота, которая обычно предвещает ураган,
 и уже вспыхивал порой яркий луч, чтобы, однако, тут же снова затеряться в 
жуткой темени. Но затем пришла война на Балканах, а вместе с нею пробежал и 
первый порыв ветра над занервничавшей Европой. Приходящее ныне время лежало 
тяжёлым кошмаром на людях, нависая, словно лихорадочный тропический зной, так 
что ощущение приближающейся катастрофы в результате вечного беспокойства стало, 
наконец, страстным желанием: пусть же, наконец, небо даст волю року, которого 
уже ничем не удержать. И вот уже упала на землю первая мощная молния – 
разошлась непогода, и в громы небесные включился грохот батарей первой мировой 
войны». [170] 
 Сохранилась одна случайная фотография, на которой запечатлён Гитлер среди 
толпы на мюнхенской площади Одеонсплац, ликующей по случаю объявления войны 1 
августа 1914 года. На фотографии хорошо видно его лицо с полураскрытым ртом и 
горящими глазами – этот день освободил его от всех затруднений, от бессилия и 
одиночества бытия. «Мне самому, – опишет он потом своё состояние, – те часы 
показались избавлением от досадных юношеских чувств. Я и сегодня не стыжусь 
сказать, что, захваченный порывом восторга, я опустился на колени и от всего 
переполненного сердца возблагодарил небо».
 Это было благодарение, адресованное всей эпохе, и редко когда ещё она 
предстанет столь же единой в своём воинственном порыве, как в августовские дни 
1914 года. И не требовалось и безысходности впустую влачившегося существования 
художника, чтобы воспринять этот день, когда война «ворвалась и смела „мир“, … 
в то святое мгновение прекрасным» и увидеть осуществлённым прямо-таки 
«нравственное страстное желание» [171] . Охваченное глубокой депрессией 
господствовавшее сознание не только Германии, но и всего европейского 
континента восприняло войну как возможность вырваться из тисков обыденности, и 
тут снова проявляется, по сути дела, интенсивная взаимная связь между Гитлером 
и его временем; он неизменно разделял его потребности и чаяния, но более 
обострённо, более радикально – то, что для времени было лишь неудобством, для 
Гитлера было отчаянием. И как он тешил себя надеждой, что война изменит все 
отношения и исходные позиции, так и повсюду там, где призыв «В ружьё!» был 
встречен ликованием, ощущалось в глубине предчувствие того, что один век 
подошёл к концу и ему на смену приходит новый. Как это и отвечало 
эстетизированным наклонностям эпохи, война рассматривалась как очистительный 
процесс, как великая надежда на освобождение от пошлости и самоедства – в 
«Священных песнопениях» она воспевалась как «оргазм универсальной жизни», 
созидающий и оплодотворяющий хаос, из которого возникает новое [172] . И то, 
что в Европе иссяк свет, было не только, как это заявил и определил английский 
министр иностранных дел сэр Эдуард Грей, формулой прощания, но и формулой 
надежды.
 Снимки первых дней августа запечатлели ту лихорадочную праздничность, 
настроение порыва и радость ожидания, с которыми континент вступил в фазу своей 
гибели, – мобилизации в сопровождении цветов и криков «ура!», несущихся с 
тротуаров, а на балконах – дамы в пёстрых летних нарядах. Настроение народного 
праздника и радостные «Виват