доказательством того, что в его естестве весьма долго преобладала аполитичность,
 или, скажем так, художественно-романтические мотивы главенствовали над 
политическими. А Мюнхен перед первой мировой войной имел славу города муз, 
приветливого, чувственно-гуманного центра искусства и науки, и «образ жизни 
художника» признавался тут самым что ни на есть законным: Мюнхен светился, как 
гласит одно незабываемое определение [161] . Такое обычно подчёркивавшееся и 
явно рекламировавшееся своеобразие этого города охотно обосновывалось как раз 
его противоположностью громыхающе-современному, вавилонообразному Берлину, где 
социальное одерживало верх над эстетическим, идеологическое – над 
культурно-бюргерским, короче говоря, политика главенствовала над искусством. 
Тот довод, что Мюнхен находился намного ближе к Вене и сюда доносились 
испарения австрийской столицы, и это, мол, и определило выбор Гитлера, как раз 
и подтверждает то, что тот пытался опровергнуть: он руководствовался мотивами 
самого что ни на есть общего жизнеощущения, а отнюдь не побуждениями делового 
характера, мотивами доносившихся испарений, т. е. культурной сферой, – именно 
они заставили его выбрать Мюнхен и отказаться от Берлина, если вообще шла речь 
о каком-то сознательном выборе. В «Имперском справочнике германского общества» 
за 1931 год он укажет, что переселился в Мюнхен, дабы «найти более широкое поле 
для своей политической деятельности», но ведь, имей он такое желание, условия 
для этого в столице рейха были куда более широкими.
 Внутренняя инерция и отсутствие контактов, определявшие его жизнь в Вене, 
характерны и для его пребывания в Мюнхене – порой кажется, что всю свою 
молодость он прожил в огромном пустом пространстве. Совершенно очевидно, что он 
не вступал в какие-либо контакты с партиями или политическими группами, да и в 
смысле идеологии он был одинок. Даже в этом интеллектуально столь беспокойном 
городе с его аурой, связывавшей людей друг с другом, где любая навязчивая идея 
являлась свидетельством оригинальности, он так и остался в одиночестве. И это 
при том, что идено плохие, потому что ведь художественная 
жизнь в Мюнхене в это время как бы находится в зимней спячке…»

 Объяснение, которое он нашёл для своего поведения, было, конечно, притянуто за 
уши, но оказалось в целом достаточно эффективным. Оно сводилось к тому, что 
хотя он и пропустил первое освидетельствование, но всё же вскоре вслед за тем 
объявился сам, по собственному почину, а его бумаги, по всей вероятности, 
затерялись где-то в канцеляриях. Своё же упущение он пытается оправдать 
слезливой ссылкой, рассчитанной на сочувствие и не лишённой подобострастной 
хитрости, на нищенские условия существования в годы жизни в Вене:

 «Что же касается упущения, в коем я грешен, осенью 1909 г., то это было для 
меня чрезвычайно горькое время. Я был молодым неопытным человеком, без 
какого-либо денежного вспомоществования и слишком гордым, чтобы принимать его 
от кого-то не говоря уш (!) о том, чтобы просить его. Будучи лишён любого рода 
поддержки и полагаясь только на самого себя, моих немногих крон, а часто только 
геллеров, вырученных за мои работы, с трудом хватало мне на ночлег. На 
протяжении двух лет у меня не было другой подруги кроме заботы и нужды, не было 
другого спутника кроме вечного неутолимого голода. Я никогда не знал 
прекрасного слова „молодость“. И сегодня спустя 5 лет осталась память в виде 
пятен на обмороженных пальцах, руках и ногах. И всё же я не могу не вспоминать 
об этом времени с определённой радостью, сейчас когда все самое горькое уже 
позади меня. Несмотря на жесточайшую нужду, находясь в зачастую более чем 
сомнительном окружении, я всегда достойно берег своё имя, совершенно безупречен 
перед законом и чист перед своей совестью…»

 Примерно две недели спустя, 5 февраля 1914 года, Гитлер предстаёт перед 
призывной комиссией в Зальцбурге. Заключение, подписанное и самим Гитлером, 
гласит: «Негоден к несению строевой и вспомогательной службы, слишком слаб. 
Освобождён от воинской службы» [166] . Сразу же после этого он отправляется 
назад в Мюнхен.
 Есть все основания полагать, что в Мюнхене он не был совсем уж несчастным. Сам 
он потом скажет о «внутренней любви», которую он ощутил с первого взгляда к 
этому городу, и объяснит этот необычный оборот в первую очередь «чудесным 
союзом первобытной силы и тонкого художественного настроения, этой единой 
линией от „Хофбройхауза“ до „Одеона“, от „Октоберфест“ до „Пинакотеки“, не 
называя, однако, – и это весьма характерно – в качестве обоснования своей 
симпатии никакого политического мотива. Он по-прежнему живёт одиноко и замкнуто 
на своей Шляйсхаймерштрассе, но, кажется, дефицит в человеческом общении 
ощущается им тут не столь сильно, как раньше. У него устанавливаются, правда, 
довольно приличные отношения с портным Поппом, а также с его соседями и 
друзьями, что объяснялось обоюдной тягой к политизированным беседам. А уж в 
пивных Швабинга, где происхождение и положение не играют никакой роли и 
признается любая социальная принадлежность, Гитлер находит ту форму контакта, 
которую он только и мог выносить, ибо она обеспечивала ему одновременно и 
близость, и отчуждённость, – непринуждённые, случайные знакомства за кружкой 
пива, легко возникавшие и столь же легко утрачивавшиеся. Это были те „маленькие 
кружки“, о которых он потом упомянет, где его считали „образованным“ и где он, 
судя по всему, чаще встречал не возражения, а одобрение, когда распространялся 
о непрочности австро-венгерской монархии, неизбежности германо-австрийского 
союза, антинемецкой и прославянской политике Габсбургов, о евреях или о 
спасении нации. В том окружении, которое культивировало аутсайдеров и охотно 
усматривало за эксцентричными мнениями и манерами гениев, он едва ли выделялся 
этим. Как мы сегодня знаем, когда вопрос его возбуждал, он нередко срывался на 
крик, но все его высказывания, сколь бы страстными они ни были, отличались 
своею последовательностью. И ещё он любил пророчествовать и прогнозировать 
процессы политического развития. [167] 
 А от решения, к