des races humaines», 1853), будучи закоренелым аристократом-консерватором, 
выступал противником демократии, народной революции и всего того, что он 
презрительно называл «общинным духом». Но ещё большее распространение, во 
всяком случае, в широких кругах немецкой буржуазии, получили произведения 
англичанина Стюарта Хьюстона Чемберлена, сменившего свою родину на Германию. 
Отпрыск известного рода потомственных военных, образованный, но человек нервный 
и хилого телосложения, он по учебным и писательским делам и из интереса к 
творчеству Рихарда Вагнера попал в Вену в год рождения Гитлера, рассчитывая 
задержаться там всего на несколько недель, и застрял в этом городе на целых 
двадцать лет. И не в последнюю очередь благодаря встрече с этой 
многонациональной державой Габсбургов, одновременно восхищавшей и отталкивавшей 
его, он создал свою концепцию расовой теории истории. Его известный труд 
«Основы XIX века» (1899) подвёл фундамент под пространные конструкции Гобино 
своей конкретизацией материала и чрезвычайно смелой интерпретацией европейской 
истории как истории расовых войн. В гибели Римской империи Чемберлен углядел 
классическую модель исторической деградации вследствие процессов кровосмешения. 
Как когда-то гибнущий Рим, так и австро-венгерская монархия, по его мнению, 
находились в эпицентре бурно наступавшего процесса заполонения восточной расой. 
Здесь, как и там, писал он, «не какая-то определённая нация, какой-то народ, 
какая-то раса» принесли своим проникновением гибель и разложение, а некий 
«пёстрый агломерат» явлений, подвергшихся, со своей стороны, многократному 
смешению. «Лёгкое дарование, а нередко и своеобразная красота, то, что французы 
называют un charme troublant (волнующий шарм), зачастую свойственны гибридам; в 
наши дни это можно наблюдать в городах, где, как в Вене, сталкиваются самые 
разные народы; но в то же время можно увидеть и своеобразную неустойчивость, 
плохую жизнестойкость, отсутствие характера, короче говоря, моральное 
вырождение таких людей» [152] . Чемберлен проводит параллель ещё дальше, 
сравнивая стоявшие у ворот Рима германские племена с благородной в расовом 
отношении Пруссией, по праву одержавшей победу в противоборстве с 
многонациональной державой. Но всё же в целом у этого чистой воды 
индивидуалиста перевешивает чувство страха и обороны. В своих постоянно 
повторяющихся видениях он зрит германцев вовлечёнными «на краю расовой пропасти 
в безмолвную борьбу не на жизнь, а на смерть» и мучится кошмарами вырождения: 
«Ещё утро, но силы тьмы продолжают тянуть свои руки-присоски, впиваются в нас в 
тысячах мест и пытаются утащить нас… назад в темноту».
 Поэтому социал-дарвинистские воззрения Гитлера были, если смотреть на них в 
совокупности, не просто «философией ночлежки для бездомных» [153] , – скорее, 
тут проявляется более глубокое совпадение между ним и буржуазной эпохой, чьим 
законным сыном и разрушителем он был. Собственно говоря, он подхватил только то,
 что встречалось ему в газетах, разложенных на столиках пригородных кафе, в 
грошовых брошюрках, операх, а также в речах политиков. Вынесенный из мужского 
общежития опыт отражает лишь специфически извращённый характер его 
миропонимания – не больше и не меньше, как, впрочем, и тот убогий лексикон, 
который потом будет вынуждать его, государственного деятеля и хозяина целого 
континента, употреблять такие выражения как «это восточное дерьмо», «свинячьи 
попы», «навоз убогого искусства», называть Черчилля «тупой квадратной рожей», а 
евреев – «совершеннейшими свиньями», которых «следует бить нещадно». [154] 
 Гитлер воспринял весь комплекс представлений, придававших настроение и 
своеобразную окраску этому времени, с той обострённой чувствительностью, 
которая, собственно, и являет то единственное, что было у него от художника; 
идеи же были даны ему не конкретно кем-то, а самой эпохой. Наряду с 
антисемитизмом и социал-дарвинизмом сюда же относится в первую очередь 
националистически окрашенная вера в призвание, бывшая другой стороной всех 
пессимистических кошмаров. Кроме того, в его поначалу чрезвычайно смутной и 
спорадически аранжированной картине мира имели место и более общие осколки идей,
 характеризующиеся влиянием модных интеллектуальных течений на рубеже двух 
веков: философия жизни, скепсис по отношению к разуму и гуманности, а также 
романтическое прославление инстинкта, зова крови и влечения. Ницше, чья 
доведённая до тривиальности проповедь силы и бьющая в глаза аморальность 
сверхчеловека тоже входит в этот идейный арсенал, как-то заметил, что XIX век 
не взял у Шопенгауэра фактическое содержание его идей – стремление к свету и 
разуму, а норовил «по-варварски пленяться и соблазняться» бездоказательным 
учением о воле, отрицанием личности, мечтами о гении, учением о сострадании, 
ненавистью к евреям и к науке. [155] 
 И здесь опять появляется на сцене Вагнер, на чьём примере Ницше разбирал этот 
парадокс. Ведь Вагнер не только был для молодого Гитлера великим примером, но и 
учителем, чьи идеологические аффекты тот перенял очень широко; именно через 
него шла связь с коррумпированным духом времени. Широко распространённые на 
рубеже веков политические сочинения Вагнера были любимым чтивом Гитлера, а 
напыщенное многословие его стиля оказало, несомненно, влияние и на 
грамматические вкусы Гитлера. Вместе с операми они содержат всю идейную 
подоплёку той картины мира, которую тот скомпоновал для себя из упомянутых 
элементов: тут и дарвинизм, и антисемитизм («Ибо я считаю еврейскую расу 
заклятым врагом чистого человечества и всего благородного в нём»), и 
представление о германской силе и освободительном варварстве, и мистицизм 
кровоочищения «Парсифаля», да и вообще весь мир драматического искусства этого 
театрального композитора, мир, в котором на резко дуалистических позициях 
враждебно противостоят друг другу добро и зло, чистота и испорченность, 
властитель и подневольный. Проклятие золота, копошащаяся под землёй низшая раса,
 конфликт между Зигфридом и Хагеном, трагический гений Вотана [156] – весь этот