возмутительное злоупотребление её человеческой свободой, ибо она никак не 
ощущает внутреннего безумия учения в целом. Так что она видит только 
безудержную силу и жестокость его целеустремлений, которым она в конечном итоге 
всегда покоряется… Не менее понятным стало для меня и значение террора по 
отношению к личности и к массе. И здесь тоже точно рассчитанный психологический 
эффект.
 Террор на рабочем месте, на фабрике, в помещении для собраний и по случаю 
массовой демонстрации всегда увенчивается успехом, пока ему не противостоит 
столь же мощный террор». [150] 

 В начале августа 1910 года между Гитлером и Ханишем происходит разрыв. Гитлер 
в течение нескольких дней рисует здание венского парламента; восторг от этого 
классического храмового строения, которое он назовёт потом «чудесным эллинским 
шедевром на немецкой земле», по всей вероятности, заставил его трудиться с 
максимальным прилежанием. Так или иначе, но он полагал, что его картина стоит 
пятидесяти крон, а Ханиш продал её якобы всего за десять. Когда же приятель 
сразу после этой ссоры куда-то исчез, Гитлер с помощью одного из жильцов 
мужского общежития устроил так, что его задержали, а дело передали в суд. 11 
августа Ханиша приговорили к семи дням заключения; потом он говорил, что он не 
очень протестовал, желая расположить к себе судей, поскольку проживал в мужском 
общежитии под вымышленным именем Фриц Вальтер. И вдова покупателя заявит после, 
что её муж, действительно, заплатил за картину около десяти крон, но Ханиш 
почему-то не назвал его в качестве свидетеля [151] . Какое-то время продажу 
картин Гитлера берет на себя еврей по фамилии Нойман, тоже живший в том мужском 
общежитии, а иной раз тот и сам отбрасывает свои предубеждения и охотится за 
покупателями.
 Эти три с половиной года и стали «университетами» Гитлера, навсегда 
сформировавшими и его представление о человеке, и его картину общества. И 
нетрудно понять те комплексы ненависти и неприятия, которые должны были 
возникнуть у него в результате столкновения его заоблачных амбиций с этим 
окружением. Даже годы спустя он содрогался от отвращения, вспоминая эти 
«мрачные картины гадости, омерзительной грязи и злости», с которыми он чаще 
всего встречался в том районе, где жил. Но, что интересно, чувства сострадания 
он при этом не испытывал.
 Этот опыт и жизненные обстоятельства заложили во многом и основы той философии 
борьбы, которая стала центральной мыслью в его миропонимании, его «гранитным 
фундаментом». И где бы потом он не выражал свою приверженность к идее 
«жесточайшей борьбы», «безжалостного самоутверждения», уничтожения, твёрдости, 
свирепости, к праву на выживание более сильного – будь это в его бесчисленных 
речах или дебатах, на страницах его книги или в застольных беседах в ставке 
фюрера, – тут всё время проявляло себя миропонимание обитателя мужского 
общежития, незабываемые уроки той школы низости.
 И всё же элементы социал-дарвинизма в мышлении Гитлера нельзя объяснить, как 
это часто делается, одним лишь его личным опытом, усвоенном в период жизни в 
мужском общежитии. Скорее тут следует видеть проявление тенденции эпохи, 
непререкаемым авторитетом для которой были естественные науки. Открытые 
Спенсером и Дарвином законы развития и отбора являлись апелляционной инстанцией 
для многочисленных псевдонаучных публикаций, умело популяризировавших «борьбу 
за существование» в качестве основного принципа, а «право более сильного» в 
качестве основного закона общежития людей и народов. И весьма примечательно, 
что эта так называемая теория социального дарвинизма служила – во всяком случае,
 какое-то время – во второй половине XIX века всем лагерям, направлениям и 
партиям, ибо она была, – главным образом поначалу, прежде чем начать смещаться 
вправо и использоваться уже ради доказательства якобы противоестественности 
идей демократии и гуманизма, – элементом левого вульгарного просвещения.
 Исходной мыслью тут служило утверждение, будто бы судьбы народов и 
общественные процессы определяются, как и на звериной тропе в природе, 
биологическими предпосылками. Только строгий естественный отбор, одновременно 
требующий и уничтожения, и селекции, препятствует неправильному развитию и даёт 
одному народу превосходство перед другими. В многочисленных «трудах» таких, к 
примеру, авторов как Жорж Ваше де Лапуж, Мэдисон Грант, Людвиг Гумплович или 
Отто Аммон, широко пропагандировавшихся бойкими газетчиками, содержался целый 
арсенал этих столь пагубных понятий и представлений: уничтожение неполноценной 
жизни, техника целевой демографической политики, принудительное заключение в 
резервации и стерилизация негодных, а также попытка определять наследственную 
пригодность к борьбе за существование по величине черепа, форме ушей или длине 
носа. Нередко эти воззрения были связаны с решительным отрицанием христианской 
морали, терпимости и прогресса цивилизации, ибо эти последние якобы 
потворствовали слабости и, следовательно, шли наперекор процессу отбора. Тот 
факт, что социал-дарвинизм так и не стал стройной системой и даже отвергался 
порою кое-кем из его былых адептов, нисколько не повредил, однако, его 
успешному распространению. В общем и целом он представлял собой одну из 
классических идеологий буржуазной эпохи, стремившейся оправдать свою 
империалистическую практику, равно как и свою неуклюжую капиталистическую 
прямолинейность формулами некоего объективного закона природы.
 Однако особенно пагубным было соединение в одно нерасторжимое целое этих 
мыслей и антидемократических тенденций эпохи. И либерализм, и парламентаризм, и 
идея равенства, и интернационализм рассматривались тут как нарушение закона 
природы и объяснялись смешением рас. Ещё граф Гобино, первый крупный идеолог 
расизма, автор труда «О неравенстве человеческих рас» («Essai sur l'inegalite