содержала, однако, с самого начала и авторитарные и иррациональные формулы, 
связанные с агрессивным поведением по отношению к чехам, евреям и так 
называемым «инофелькише». Её первыми приверженцами стали рабочие мелки 
предприятий горнодобывающей и текстильной промышленности, железнодорожники, 
ремесленники, профсоюзные функционеры. Эмоционально они ощущали свою большую 
близость к немецкой буржуазии, будь то аптекарь, промышленник, крупный чиновник 
или купец, нежели к чехам-разнорабочим. И вскоре они стали называть себя 
национал-социалистами.
 Потом Гитлер будет весьма неохотно вспоминать о своих предшественниках, хотя 
связи с этими «доисторическими организациями» национал-социализма были – 
особенно сразу же после первой мировой войны – порою очень тесными. Но 
получалось, что из-за этих единомышленников в Богемии ставилось под сомнение то,
 на что вождь НСДАП со все большим самомнением претендовал как на свою 
собственную, единоличную идею, оказавшую определяющее влияние на эпоху. В «Майн 
кампф» он пытался представить эту идею как результат сравнительного анализа 
взглядов Люгера и Шенерера и как бы сочетание элементов из тех и других в его 
собственной оригинальной концепции:

 «Если бы у Христианско-социальной партии вдобавок к её отличному знанию 
широких масс было ещё и правильное представление о значении расовой проблемы, 
как понимало её Пангерманское движение, и если бы она была окончательно 
националистической, или если бы Пангерманское движение вдобавок к его верному 
пониманию цели еврейского вопроса и значения национальной идеи восприняло ещё и 
практическую смётку Христианско-социальной партии, в частности, её позицию по 
отношению к социализму, то в результате возникло бы такое движение, которое, по 
моему убеждению, уже тогда могло бы с успехом воздействовать на судьбы немцев». 
[128] 

 В этих словах содержится и обоснование, почему он не присоединился ни к той, 
ни к другой партии. Однако скорее всего дело было в том, что почти на всём 
протяжении его жизни в Вене у него просто не было никакой продуманной 
политической концепции, а были самые общие, ориентировавшиеся на Шенерера 
чувства национальной ненависти и вражды. К этому добавлялись и пара-другая 
подспудно тлевших предрассудков по отношению в первую очередь к евреям и другим 
«низшим расам», а также импульсивная потребность сказать своё слово, 
порождённая несбывшимися надеждами. То, что творилось вокруг него, он 
воспринимал не столько умом, сколько своим настроением, а вследствие 
чрезвычайно субъективной окраски своего интереса к общественным делам он 
принадлежал не столько к политическому, сколько к политизированному миру. После 
он сам признается, что первоначально, будучи целиком поглощён честолюбивыми 
мыслями, связанными с искусством, он интересовался политикой лишь «между 
прочим», и только «кулак Судьбы», как он картинно выразится, раскрыл ему затем 
глаза. И даже в вошедшем потом во все школьные хрестоматии и ставшем 
неотъемлемой частью легенды о Гитлере эпизоде с молодым рабочим-строителем, с 
которым он был на ножах, Гитлер мотивировал свой отказ вступить в профсоюз 
весьма показательным аргументом, что он, мол, «в этих делах ничего не понимает».
 Многое говорит за то, что политика долгое время была для него в первую очередь 
средством самооправдания, возможностью переложить вину с себя на мир, объяснить 
провалы в собственной судьбе несовершенством существующего строя и, наконец, 
просто найти козла отпущения. И весьма характерно, что единственной 
организацией, в которую он вступил, был союз антисемитов. [129] 
 Квартиру на Фельберштрассе, куда Гитлер перебрался, расставшись с Кубицеком, 
ему вскоре тоже пришлось покинуть, и до ноября 1909 года он неоднократно меняет 
место жительства и, прописываясь, называет себя ничтоже сумняшеся «художником с 
академическим образованием», а один раз – «писателем». Есть основания 
предполагать, что ему хотелось уклониться от «прописки», чтобы избежать службы 
в армии и таким образом скрыться от бдительного ока властей. Возможно, однако, 
что в этих переездах сказались отцовская страсть к перемене мест и его 
собственная бесцельная неугомонность. Из описаний тех лет он предстаёт 
человеком с бледным, запавшим лицом, низко спадающими на лоб волосами и 
нервными движениями. Впоследствии он сам говорил, что был в то время очень 
робким, боялся обратиться к любому человеку, который представлялся ему стоящим 
на социальной лестнице выше него, и не рискнул бы выступить даже перед пятью 
слушателями. [130] 
 Средства на жизнь ему как и прежде, давала сиротская пенсия, которую он 
получал обманным путём, как якобы учащийся в академии. Причитавшаяся ему часть 
отцовского наследства, а также его доля от продажи родительского дома, так 
долго обеспечивавшие ему беззаботное и независимое существование, к концу 1908 
года были, надо полагать, уже израсходованы. Во всяком случае, в ноябре он 
съезжает из комнаты на Симон-Денкштрассе, которую снимал с сентября. Конрад 
Хайден, автор первой значительной биографии Гитлера, установил, что в это время 
Гитлер жил в «горькой нужде», вынужден был несколько ночей провести без крыши 
над головой, спать на скамейках в парке и в летних кафе, пока его не выгнали и 
оттуда наступившие холода. Ноябрь 1909 года был необычайно холодным, часто шли 
дожди, нередко с мокрым снегом [131] . И вот Гитлер уже стоит в очереди, 
скапливавшейся каждый вечер перед ночлежкой в венском пригороде Майдлинг. Здесь 
он знакомится с бродягой, которого зовут Рейнхольд Ханиш и который потом 
оставит написанные от руки показания о том, как «я после долгих скитаний по 
дорогам Германии и Австрии попал в ночлежку для бездомных в Майдлинге. Слева от 
меня на пружинных нарах был худощавый молодой человек со сбитыми до крови