ступнями. Поскольку у меня был хлеп (!) выпрошенный у крестьян я поделился с 
ним. Я тогда говорил с сильным берлинским акцентом, а он бредил Германией. Его 
радные (!) места Браунау на Инне я исходил вдоль и поперёк, так что мне было 
легко следить за его рассказами».
 Время до лета 1910 года, почти целых семь месяцев, Гитлер и Ханиш провели 
вместе, их связывали тесная дружба и поиски заработков. Конечно, и этому 
свидетелю, как и всем остальным свидетелям того раннего периода жизни Гитлера, 
едва ли можно во всём верить, но, по меньшей мере, отнюдь не лишено 
психологической достоверности его утверждение о склонности Гитлера к 
меланхолическому бездельничанию и о безуспешных попытках побудить его вместе 
искать работу. Пропасть между страстным стремлением Гитлера к жизни буржуа и 
реальностью и впрямь никогда не была столь глубокой, как в эти месяцы в 
ночлежке, бок о бок с потерпевшими крушение, достаточно сомнительными 
личностями и с таким примитивным другом-проходимцем как Рейнхольд Ханиш, 
которого он потом, заполучив в 1938 году, и прикажет убить. Однако, будучи уже 
в апогее своей жизни и оглядываясь назад, Гитлер, словно настаивая на своей 
правоте перед лицом удручающей реальности тех лет, будет утверждать: «Но в 
мечтах я жил во дворцах». [132] 
 Предприимчивый и обладавший жизненной смекалкой Ханиш, хорошо знавший нужды, 
уловки и шансы своего класса, как-то спросил Гитлера, какой профессии он 
обучался, на что тот ответил ему, что он живописец. Поняв это слово как 
«мазила», Ханиш сказал, что с такой профессией можно легко зарабатывать деньги. 
И сколь бы ненадёжными ни считались свидетельства Ханиша, из его дальнейшего 
рассказа встаёт живой молодой Гитлер: «Он оскорбился и ответил, что он не маляр,
 а художник с академическим образованием». Надо думать, именно по инициативе 
Ханиша они начинают теперь действовать вместе. Незадолго до рождества они 
перебираются в своего рода дешёвую гостиницу – мужское общежитие на 
Мельдеманштрассе в 20-м городском районе. Днём, когда в каморках для ночлега 
идёт уборка, Гитлер отправляется в читальный зал, где сидит над разложенными на 
столах газетами, читает научно-популярные журналы и брошюрки или перерисовывает 
почтовые открытки, преимущественно с видами Вены, и эти тщательно выполненные 
акварели Ханиш продаёт торговцам картинами, столярам, изготовлявшим рамки, а то 
и просто обойщикам, которые, по тогдашней моде, «вставляли их в высокие спинки 
кресел и диванов». Выручку они делят пополам. Гитлер считал, что сам он не в 
состоянии продавать свои работы, потому что «в своей поношенной одежде он не 
смотрится». Ханишу же, по его уверениям, «иногда удавалось получить очень даже 
неплохой заказ. Так что худо ли бедно ли, но мы жили… Так и текли нидели (!)». 
[133] 
 Обитателями мужского общежития были люди всех слоёв, больше всего было молодых 
рабочих и служащих, трудившихся на близрасположенных фабриках и заводах. Наряду 
с ними встречались и отдельные представители довольно солидных мелких ремёсел; 
Ханиш упоминает в своих показаниях переписчиков нот, рисовальщиков вывесок и 
резчиков монограмм. Однако картину и весь быт общежития определяли люди, 
потерявшие свой путь в жизни, – какие-то авантюристы, обанкротившиеся торговцы, 
игроки, нищие, ростовщики, отставные офицеры – словом, дрейфующий материал из 
всех уголков этого многонационального государства, ну и, наконец, так 
называемые «торгаши» – евреи из восточных областей дунайской монархии, 
пытавшиеся с помощью торговли старьём или вразнос поправить своё социальное 
положение. То, что их объединяло, была их общая нищета, а то, что разъединяло,
 – жадное желание вырваться из неё, совершить прыжки наверх, чего бы это ни 
стоило: «Отсутствие солидарности – это главная и основная черта огромного 
класса деклассированных». [134] 
 Если не считать Ханиша, у Гитлера друзей в мужском общежитии не было. Те, кто 
его знал, подчёркивают его нетерпимость, а сам он, напротив, говорил о своей 
антипатии к тому типу венца, от которого его «с души воротило» [135] . Во 
всяком случае, можно думать, что дружбы он ни с кем не искал; с тех пор как ему 
с помощью Ханиша удалось покинуть ночлежку, какие-либо задушевные отношения его 
только раздражали и отпугивали. Зато он узнал, что такое приятельские отношения 
среди простых людей, обеспечивающие одновременно контакт и анонимность и 
создающие ту лояльность, которая может в любой момент трансформироваться; и 
этот приобретённый опыт Гитлер уже никогда потом не забудет, а станет постоянно 
обновлять его на самых различных социальных уровнях с почти тем же окружением: 
в окопах войны, среди своих ординарцев и шофёров, чьё общество он предпочитал, 
уже будучи вождём партии, а затем и рейхсканцлером, и, наконец, в бункерном 
мире своей ставки – постоянно казалось, что Гитлер воспроизводит образ жизни 
мужского общежития, знавший одни лишь отрешённые формы совместного проживания и 
довольно точно отвечавший его представлению о человеческих связях вообще. 
Руководство дома его не терпело, считало вызывающе «политизированным»; «бывало 
жарковато», свидетельствует, вспоминая, Ханиш, «такие проскальзывали враждебные 
взоры, что бывало порою не по себе».
 Свои убеждения Гитлер отстаивал, очевидно, остро и непримиримо. Радикальные 
альтернативы, утрирование любого утверждения принадлежали к подосновам его 
мышления, его склонное к ужасам и отвращению сознание преувеличивало все до 
гигантских размеров и превращало события скромного масштаба в метафизические 
катастрофы. С юных лет его привлекали только великие мотивы. Тут лежит одна из 
причин его столь же наивной, сколь и художественно обращённой в прошлое любви к 
героическому, возвышенно-декоративному. Боги, герои, гигантские проекты и 
высокопарные слова служили ему стимулами и заслоняли для него банальность его 
собственной жизни. «В музыки (!) его приводил в телячий восторг Рихард Вагнер»,
 – беспомощно и убедительно пишет Ханиш, а сам Гитлер потом скажет, что уже