комплексами сексуальной зависти и подспудным антифеминизмом: женщина, 
утверждает он, принесла грех в этот мир, и её податливость сладострастным 
уловкам недочеловеков есть главная причина заражения нордической крови. 
Подобное маниакальное представление, в котором проявились все беды запоздалой и 
заторможенной мужской сексуальности, будут запечатлены и Гитлером в точно такой 
же картине: «Черноволосый молодой еврей часами поджидает с сатанинской радостью 
на своём лице ничего не подозревающую девушку, которую он осквернит своей 
кровью и похитит у её народа», – тут, как и там, возникает душный, пошлый мир 
представлений неудовлетворённого мечтателя наяву, и кое-что говорит за то, что 
на удивление ядовитые испарения, столь обильно испускаемые почвой 
национал-социалистического мировоззрения, можно объяснить феноменом подавляемой 
сексуальности внутри буржуазного мира. [122] 
 Друг юности Кубицек и другие сотоварищи Гитлера из тусклой полутьмы венского 
дна свидетельствуют, что он уже с раннего утра бывал на ножах со всеми и 
испытывал ненависть ко всему, что его окружало. Поэтому вполне резонно полагать,
 что его антисемитизм явился сфокусированной формой ненависти, бушевавшей до 
того впотьмах и нашедшей, наконец, свой объект в еврее. В «Майн кампф» Гитлер 
напишет, что нельзя указывать массе больше, чем на одного врага, потому что 
перед лицом нескольких врагов она теряется, и точно подмечено, что этот принцип 
более всего относился к нему самому: он всегда с максимальной интенсивностью 
концентрировал всю свою ярость именно на том одном явлении, в котором 
изначально сосредоточивалось для него вселенское зло, и всегда это была 
какая-то конкретно представляемая фигура, на которую его ярость и изливалась, 
но никогда – трудно распутываемый клубок причин. [123] 
 Однако, если сегодня уже невозможно однозначно назвать мотив, который бы 
объяснил всеподавляющую природу антиеврейского комплекса молодого Гитлера, все 
же, в общем и целом, можно исходить из того, что речь тут идёт о политизации 
личной проблематики столь же честолюбивого, сколь и отчаявшегося аутсайдера – 
ведь шаг за шагом он опускался все ниже и ниже и поэтому был вынужден идти на 
поводу своих страхов перед угрозой превращения в люмпена. И при виде еврея он, 
«бедолага», старался убеждать себя, что законы истории, как и природы, на его 
стороне. Между прочим, по собственному признанию Гитлера, его поворот к 
антисемитской идеологии произошёл тогда, когда от родительского наследства уже 
ничего не осталось и он оказался не то, чтобы в беспросветной нужде, но всё же 
в достаточно стеснённых обстоятельствах и опустился в социальном плане куда 
ниже, чем когда-либо мог это предполагать в своих страстных мечтах о 
художественном творчестве, гениальности и восторгах публики.
 А Вена, та немецкая буржуазная Вена начала века, к которой обращался он, 
требуя признания своего социального статуса, жила под знаком трех 
доминировавших явлений: в политическом отношении на неё оказывали влияние барон 
Георг фон Шенерер и Карл Люгер, а в причудливо разукрашенном политическом и 
художественном промежутке между ними, получившем столь определяющее значение 
для пути Гитлера, самодержавно царил Рихард Вагнер. Вот эти три фигуры и были 
ключевыми в годы его формирования.
 Рассказывают, что в Вене Гитлер был «сторонником и поклонником» барона Георга 
фон Шенерера, и над его постелью висели в рамках афоризмы этого деятеля: «Без 
иудейской и римской мании поднимайся, собор Германии! Хайль!» – так звучал один 
из них, в то время как другой выражал сокровенное желание австрийских немцев 
воссоединиться с Отечеством по ту сторону границы [124] , и эти две максимы уже 
формулировали в общедоступном виде главнейшие элементы Пангерманского движения 
фон Шенерера, которое, в отличие от одноимённого союза в самой Германии, не 
преследовало целей империалистической экспансии под лозунгом «германской 
мировой политики», а работало на объединение немцев в едином государственном 
альянсе. Подчёркнуто расходясь с Пангерманским союзом, Пангерманское движение 
выступало за отказ от не населённых немцами областей дунайской монархии, как и 
вообще против существования многонационального государства.
 Основатель и вождь этого движения, барон Георг фон Шенерер, владелец поместья 
в том самом покрытом лесом районе, откуда была родом и семья Гитлера, начинал 
свою карьеру демократом-радикалом, но затем все в большей степени стал 
подчинять идеи социальных реформ крайнему национализму. Словно будучи одержимым 
комплексом инородческого засилья, он во всём и повсюду видел угрозу 
проповедуемому им немецкому духу – как со стороны евреев, так и со стороны 
католического Рима, со стороны габсбургской монархии и со стороны любой формы 
интернационализма. Свои письма он заканчивал фразой «С немецким приветом!», 
предпринимал все, что только было возможно, для возрождения немецких обычаев и 
рекомендовал начинать германское летоисчисление со 113-го года до Рождества 
Христова – с битвы у Норейи, в которой кимвры и тевтоны разгромили римские 
легионы.
 Шенерер был отчаянным, принципиальным и ожесточённым человеком. В ответ на 
терпимое отношение к другим национальностям со стороны низшего славянского 
клира он организовал движение «Прочь от Рима!», восстановив тем самым против 
себя католическую церковь, и впервые придал вражде к евреям, носившей до того в 
Европе преимущественно религиозный или экономический характер, сознательный 
поворот к политико-социальному и находившему уже преимущественно биологическое 
обоснование антисемитизму. Демагог с ярко выраженным чутьём к бесподобно 
воздействующему примитивному, он организовал сопротивление любым тенденциям 
ассимиляции под девизом «На помощь веру не зови, когда порок в самой крови». И 
не вследствие мономании своего взгляда на евреев как на движущую силу всех бед 
и страхов этого мира, а именно вследствие радикальности своего вызова он и стал 
одним из примеров для Гитлера. В индифферентной и терпимой атмосфере жизни