эмансипации женщин, упадка нравов и алкоголизма. Уже в самом первом номере в 
мае 1899 года в нём появляется репродукция свастики, на глазах превратившейся в 
культовый символ пронемецких настроений (правда, здесь она описывается как тот 
«возбудитель огня», который, согласно германской мифологии, взболтал первичную 
материю при сотворении мира). Представляется, далее, доказанным, что молодой 
Гитлер и в свои школьные, и в последующие, лишённые цели годы читал и 
«Алльдойчес тагеблатт», и популярный в среде национально настроенной немецкой 
буржуазии «Бисмарковский календарь», равно как и общенемецкие и 
агрессивно-антисемитские «Линцер флигенде блеттер»; таким образом, будучи одним 
из побочных феноменов политических и социальных изменений, антисемитизм отнюдь 
не был присущ, как это хотел было представить автор «Майн кампф», одной только 
Вене – с неменьшей силой он проявлялся и в провинции. [119] 
 То, что Гитлер опишет потом как продолжавшуюся в течение двух лет «душевную 
борьбу», как его, пожалуй, «самый трудный перелом вообще», в ходе которого его 
чувство якобы «ещё тысячи раз» противилось неумолимому разуму, прежде чем 
произошёл поворот «от хилого космополита к фанатичному антисемиту», было всего 
лишь переходом от неясно ощущавшейся неприязни к сознательной вражде, от 
инстинктивного настроения к идеологии. И бывший до того скорее идиллическим, 
готовым к соседским компромиссам антисемитизм линцского окружения обрёл при 
этом принципиальную остроту, универсальный размах, равно как и наглядность 
образа конкретного врага. И домашний врач его родителей еврей д-р Эдуард Блох, 
которому Гитлер сперва передавал из Вены приветы с «преданнейшей 
благодарностью», и адвокат д-р Йозеф Файнгольд, и изготовлявший рамки для 
картин столяр Моргенштерн, которые не раз покупали у него его маленькие 
акварели с напоминавшими почтовые открытки видами и тем самым стимулировали в 
нём художника, и, например, бывший одно время его соседом по мужскому общежитию 
еврей Нойман, которому, как высокопарно говорил Гитлер, он был так многим 
обязан, – все эти люди, чьи очертания, порой довольно схематичные, появляются 
на обочине его начального пути, начинают в ходе этого многолетнего процесса 
уходить в глубину сцены. На их месте появляется, все более материализуясь, та 
вырастающая в мифологический призрак «фигура в длинном кафтане и с пейсами», 
которая бросилась ему в глаза своим уродством, когда он «однажды вот так брёл 
по центру города». Вспоминая об этом, он говорил, что эта случайная встреча 
врезалась в его память, «перевернула» что-то в его мозгах и постепенно стала 
превращаться в идею фикс, подчинившую себе всё остальное:

 «С тех пор, как я начал заниматься этим вопросом и впервые обратил внимание на 
еврея, и Вена предстала передо мной совсем в ином свете, нежели прежде. Куда бы 
я ни шёл, я всюду видел теперь евреев, и чем больше я их видел, тем острее глаз 
выделял их из остальных людей. Центр города и районы севернее Дунайского канала 
буквально кишмя кишели народом, который уже по внешнему виду не имел никакого 
сходства с немецким… Все это уже никак не могло выглядеть привлекательным; но 
надо было стать изгоем, чтобы помимо физической нечистоплотности открыть и 
нравственные грязные пятна этого избранного народа. Была ли хоть одна гнусность,
 хоть одно бесстыдство в любой форме, и прежде всего в культурной жизни, в 
которой не был бы замешан по меньшей мере хоть один еврей? Как только со всей 
осторожностью вскрывали такую опухоль, то находили в гниющей плоти, как личинку,
 что начинает корчиться на свету, какого-нибудь жиденка… Постепенно я начинал 
ненавидеть их». [120] 

 Наверное, определяющей причины поворота от житейского антисемитизма линцских 
годов к маниакально умножавшейся, безудержной и сохранившейся буквально до 
последнего часа его жизни ненависти выявить уже невозможно. Один из 
сомнительных приятелей Гитлера тех лет объяснял эту ненависть обострённой 
сексуальной завистью опустившегося сына буржуазных родителей и сообщал 
подробности, в которых некая белокурая женщина, его соперник, наполовину еврей, 
и предпринятая Гитлером попытка изнасилования натурщицы играют столь же 
гротесковую, сколь и банально убедительную роль [121] . И не только изначальное,
 удивительно непостоянное и колеблющееся между идеальной возвышенностью и 
тёмными чувствами страха представление Гитлера об отношениях полов придаёт 
кое-какой вес предположению о наличии тут сексуально-патологических отклонений 
– его подкрепляет так же и способ выражения аргументации, когда впоследствии в 
поле зрения Гитлера будет оказываться фигура еврея. Сам дух обнажённой 
непристойности, неизменно идущий с тех страниц его книги «Майн кампф», на 
которых он пытается облечь в слова своё отвращение, не является, разумеется, 
каким-то случайным внешним признаком, всего лишь воспоминанием о тоне и стиле 
журнала «Остара» или бульварных брошюрок, которым он обязан озарениями своей 
молодости, – в значительно большей мере тут выражается специфическая природа 
его неосознанной зависти.
 После войны был опубликован исходивший от окружения Гитлера обширный список 
его любовниц, где – что весьма показательно – есть и красавица-еврейка из одной 
зажиточной семьи. И всё же более правдоподобным представляется утверждение, что 
ни в Линце, ни в Вене у него не было «настоящей встречи с какой-нибудь 
девушкой» и уж, во всяком случае, ему не довелось пережить страсть, которая 
могла бы освободить его от его театральной зацикленности на самом себе.
 Об этом дефиците наглядно свидетельствуют и его сны, наполненные, по его 
собственному признанию, «кошмарными видениями совращения сотен и тысяч девушек 
омерзительными, кривоногими еврейскими выродками». Ещё Ланца мучила постоянно 
представавшая перед его глазами страшная картина благородных белокурых женщин в 
руках косматых, темноволосых совратителей. Его расовая теория была, пронизана