именно он «дал ему идеи». Значение этого скорее шутоватого «основателя ордена» 
состоит вообще не столько в каких-то конкретных импульсах с его стороны или же 
в его посреднических акциях, сколько в симптоматическом ранге его как явления – 
он был одним из наиболее ярких выразителей невротического духа времени и внёс в 
гнетущую, насыщенную самыми причудливыми фантазиями атмосферу Вены тех лет 
определённую характерную окраску. Этим и объясняется, и одновременно 
ограничивается оказанное им влияние на Гитлера – он не столько содействовал 
формированию идеологии последнего, сколько той патологии, что легла в её основу.

 Из этих и иных влияний, из газетных писаний и бульварных брошюрок, которые сам 
Гитлер назовёт потом источниками своих познаний в молодые годы, делается вывод 
о том, что его картина мира явилась якобы продуктом некой извращённой 
субкультуры, антагонистичной культуре буржуазной. Действительно, в его 
идеологии то и дело проступает плебейское расхождение с буржуазной 
нравственностью, буржуазным гуманизмом. Однако дилемма тут состояла в том, что 
эта культура уже была изъедена ржавчиной своей субкультуры и давно уже пришла к 
оболганию и отрицанию всего того, на чём она держалась, или, если 
сформулировать иначе, та субкультура, которую встретил Гитлер в лице Ланца фон 
Либенфельса и других явлений в Вене на грани прошлого и нынешнего веков, не 
была, строго говоря, в понятийном смысле отрицанием господствовавшей системы 
ценностей, а являлась лишь её деградировавшим отражением. Куда бы ни бросался 
он в своём стремлении прорваться в мир буржуазии, он повсюду натыкался на те же 
самые представления, комплексы и панические настроения, что и в грошовых 
брошюрах, только в более сублимированной и более претенциозной форме. Ему не 
нужно было отказываться ни от одной из тех тривиальных мыслей, что с самого 
начала помогали ему ориентироваться в мире, ничто из того, о чём он с 
благоговейным изумлением узнавал из речей влиятельных столичных политиков, не 
было для него новым, и, слушая на балконе оперного театра произведения самых 
прославленных и наиболее часто исполняемых композиторов своей эпохи, он 
встречался лишь с артистическим выражением заурядно привычного. А Ланц, номера 
«Остары» и пошлые наукообразные трактаты всего лишь приоткрывали ему чёрный ход 
в то общество, куда он так стремился. Но так или иначе, это был все же вход.
 Потребность в легитимации и закреплении своей принадлежности к обществу лежала 
и в основе его первых, пока ещё делавшихся ощупью попыток придать своим 
чувствам неприязни и зависти некие идеологические очертания. С болезненно 
утрированным, эгоистическим ощущением того, что ему вот-вот угрожает сползание 
на социальное дно, он жадно перенимает предрассудки, лозунги, страхи и амбиции 
венского светского общества, в том числе и антисемитизм, и те расовые теории, в 
коих, как в зеркале, отражались и все беспокойства зажатого в рамки немецкого 
народного духа, и враждебное отношение к социалистам, и взгляды так называемого 
социал-дарвинизма – и все это снизу доверху было пронизано духом обострённого 
национализма. Это были мысли, действительно, имевшие власть, и, усваивая их, он 
стремился приблизиться к мыслям власть имущих.
 Вопреки этому Гитлер потом всегда старался представить своё миропонимание как 
результат своего личного опыта и раздумий, своей проницательности и активной 
работы мысли. Пытаясь отрицать наличие каких-либо влияний на себя, он потом 
даже будет утверждать, будто изначально был лишён каких бы то ни было 
предрассудков, и обрисует, например, то отвращение, которое вызывали у него ещё 
в годы жизни в Линце «неблагоприятные высказывания» о евреях. Однако более 
вероятным представляется – и это подтверждается различными свидетельствами, – 
что уже хотя бы начало и ориентиры его миропонимания были заложены в 
идеологической среде этой столицы земли Верхняя Австрия.
 Дело в том, что на перекрёстке веков Линц не только был одним из центров 
националистических групп и настроений, но и средоточием – и это имело место и в 
реальном училище, где учился Гитлер, – насыщенной национальным духом атмосферы. 
Ученики демонстративно носили в петлицах голубые васильки, как немецкий 
народный символ, любили использовать черно-красно-золотые цвета движения за 
немецкое национальное единство, приветствовали друг друга немецким «Хайль!» и 
вместо габсбургского имперского гимна пели звучавшую на ту же мелодию «Песню о 
Германии»; их оппозиционный национализм обращался главным образом против 
династии и даже выражался в сопротивлении школьным богослужениям и процессиям в 
день праздника тела Христова, чем они демонстрировали свою солидарность с 
«протестантским» рейхом. Под аплодисменты соучеников Гитлер, как расскажет он 
потом за столом уже во время войны, доводил своими вольнодумными высказываниями 
преподавателя закона божия Залеся Шварца порой «до такого отчаяния, что тот 
часто не знал, что и делать». [117] 
 Выразителем этих настроений был проникнутый немецко-национальным духом 
муниципальный советник и преподаватель истории д-р Леопольд Печ. По-видимому, 
он произвёл на Гитлера большое впечатление как своим красноречием, так и 
олеографиями старых времён, которыми он иллюстрировал свои уроки и давал 
направления фантазии своих воспитанников. Правда, посвящённые ему страницы в 
«Майн кампф» не свободны от позднейших измышлений, поскольку известно, что 
последней оценкой Гитлера по истории было «удовлетворительно», но вот страхи 
жителя приграничной области, недовольство дунайской монархией с её мешаниной 
народов и рас, как и основополагающая антисемитская ориентация, несомненно, 
родом именно оттуда. Вероятно, доводилось ему и читать сатирический по своей 
направленности журнал движения Шенерера «Дер Шерер [118] . Иллюстрированный 
тирольский ежемесячник политики и настроений в искусстве и жизни», как раз в те 
годы выходивший в Линце. Журнал этот своими статьями и злыми карикатурами 
выступал против «римлян» (т. е. католиков – ред.), евреев и парламента,