виду умел произвести в глазах привилегированного сословия впечатление человека 
из буржуазных кругов. Одной из его соседок, как и многим, кто встречался с ним 
в те дни и вспоминал об этом впоследствии, бросалось в глаза его вежливое и в 
то же время необыкновенно застенчивое поведение. Если верить другому, правда, 
довольно сомнительному источнику о годах его жизни в Вене, он носил в кармане 
конверт с фотографиями отца в парадном мундире и, показывая их, гордо говорил, 
что «покойный батюшка ушёл на пенсию с поста старшего чиновника таможни его 
императорского и королевского величества». [109] 
 Вопреки всей поздней мятежной риторике такое поведение раскрывало его 
подлинную сущность, состоявшую в потребности в самоутверждении и принадлежности 
к определённому кругу, что и является главной потребностью буржуа. В этом свете 
следует рассматривать и его утверждение, будто бы уже с ранних лет он был 
«революционером в искусстве и политике» [110] . В действительности же этот 
двадцатилетний молодой человек не только никогда не ставил под сомнение мир 
буржуазии с его ценностными представлениями, но и с нескрываемым почтением и 
восторгом перед его блеском и его богатством впитывал его в себя – мечтательный 
сын чиновника из Линца жаждал восхищаться этим миром, а не низвергать его, и 
искал скорее своей сопричастности к нему, нежели его отрицания.
 Это была его неотложная потребность. И одной из примечательнейших особенностей 
на протяжении всей этой во многом странной жизни было то, что у Гитлера, 
вопреки всем его горьким обидам, остракизм буржуазного мира, напротив, усилил 
его тягу к тому, чтобы этот мир признал его. Ожесточённые обличения показного 
буржуазного мира, эхом отзывавшиеся в Европе в течение почти двух десятков лет, 
предоставляли ему не единожды повод дать выход пережитому им унижению, 
подвергнув этот строй социальной критике, и отомстить ему, устроив над ним суд,
 – однако, вместо этого, он, отринутый им, но сохранивший ему преданность, 
молча держался в стороне. Свойственное времени настроение тотального срывания 
всех и всяческих масок, превратившееся даже в чём-то в моду, не захватило его, 
и вообще в нём погибли вся художественная эмоциональность и весь идейный спор 
эпохи, равно как и её интеллектуальный авантюризм.
 Австрийская столица первых лет нашего столетия была одним из центров этого 
порыва, но Гитлер не осознал его. Эмоциональный и принуждаемый обстоятельствами 
к протесту, этот молодой человек, для которого музыка в годы его юности служила 
великим средством освобождения, не имел ни малейшего представления о Шёнберге и 
«величайшем в истории человечества мятеже… в концертных залах Вены», устроенном 
этим композитором вместе с его учениками Антоном фон Веберном и Альбаном Бергом 
во время пребывания в Вене, и даже о Густаве Малере или Рихарде Штраусе, чьи 
произведения показались в 1907 году одному из критиков «эпицентром урагана в 
музыкальном мире», – вместо этого он, упиваясь Вагнером и Брукнером, шёл по 
стопам поколения отцов. Кубицек пишет, что такие имена, как Рильке, чей 
«Часослов» вышел в 1905 году, или Хофмансталь, до них «не дошли» [111] . И хотя 
Гитлер поступал в академию живописи, его нисколько не затронуло то, что было 
связано с сецессионистами [112] , равно как и сенсации, произведённые Густавом 
Климтом, Эгоном Шиле или Оскаром Кокошкой, – его художественный вкус 
вдохновлялся теми же именами, что и у прошлого поколения, и он восхищался 
Ансельмом Фейербахом, Фердинандом Вальдмюллером» Карлом Ротманом, Рудольфом фон 
Альтом… Будущий архитектор с заносчивыми планами, он, по его собственному 
признанию, мог, как зачарованный, часами простаивать перед зданиями на 
Рингштрассе с их фасадами стиля классицизма или нового барокко и даже не 
подозревал о соседстве с революционными творцами новой архитектуры – Отто 
Вагнером, Йозефом Хофманом, а также Адольфом Лоосом, который своим гладким, 
лишённым каких-либо украшений фасадом делового здания на Михаелерплац, прямо 
напротив одного из барочных порталов Хофбурга, вызвал в 1911 году 
ожесточеннейшие споры и в своей скандально известной статье заявил о 
существовании внутренней связи между «орнаментом и преступлением». Нет, столь 
же наивный, сколь и непоколебимый энтузиазм Гитлера вызывал стиль почтенный, 
принятый в венских салонах и гостиных. Спокойно проходил он мимо симптомов 
беспокойства и поиска в искусстве, гул эпохи, переживавшей, как никогда прежде, 
«такую плотную череду художественных революций», до него не доносился. Скорее 
ему даже казалось, будто ощущается какая-то тенденция к умалению 
величественного, прорыв, как он писал, чего-то чуждого и неизвестного, что 
заставляло вздрагивать его всеми фибрами души буржуа. [113] 
 Нечто схожее – и это тоже весьма характерно – можно сказать и об одной из его 
первых встреч с политической реальностью. И опять, несмотря на все его чувства 
протеста, революционные идеи не оказывали на него никакого притягательного 
воздействия, опять он в большей степени проявлял себя парадоксальным 
сторонником апробированного, человеком, защищавшим тот строй, который он 
одновременно хулил. В то время как изгой посвящает себя делу изгоев, он как бы 
утаил унижение – за этой психологической механикой и скрыта одна из линий 
излома в характере Гитлера. Сам он рассказывал, будто, работая на стройке, он 
во время обеденного перерыва «в стороне от всех» выпивал свою бутылку молока, 
закусывая куском хлеба, и его «чрезвычайно» раздражали негативные критические 
настроения рабочих: «Они отрицали буквально все: нацию – как выдумку 
„капиталистических“… классов, отечество – как инструмент буржуазии в деле 
эксплуатации рабочего класса, авторитет закона – как средство подавления 
пролетариата, школу – как институт выращивания рабов, равно как и 
рабовладельцев, религию – как средство оглупления приговорённого к эксплуатации 
народа, мораль – как символ тупого бараньего терпения, и т. д. Тут не было ну 
абсолютно ничего, что не засасывало бы так в грязь этой страшной трясины». 
[114]