представления о ремесле композитора, он принимается осуществлять оставленную 
Рихардом Вагнером идею оперы «Виланд-кузнец», отдающей запахом крови и душком 
кровосмешения. Пробует он свои силы и как драматург – работает над пьесой на 
материале германских саг, а сам не может без ошибок написать слова «театр» и 
«идея». Иной раз он и рисует, но его маленькие, с тщательно прописанными 
деталями акварели совершенно не дают представления о том, что обуревает его на 
деле. И его товарищ по комнате тоже не знает, что в академию он так и не 
поступил. А на заданный как-то вопрос о том, чем он иной раз с таким увлечением 
занимается целыми днями, был получен ответ:»я работаю над разрешением проблемы 
нехватки жилья в Вене и провожу в этих целях кое-какие исследования». [103] 
 Несомненно, в этом поведении, несмотря на все элементы причудливого напряжения 
и голого фантазирования, скорее даже именно благодаря им, уже распознается 
будущий Гитлер. Есть его собственное замечание, указывающее на взаимосвязь, 
существующую между его жаждой исправить мир и его взлётом; точно так же и в 
своеобразном сочетании летаргии и напряжения, флегмы и сходной с припадками 
активности проглядывают его будущие черты. Не без обеспокоенности отмечал 
Кубицек. у Гитлера внезапные приступы ярости и отчаяния, множественность и 
интенсивность проявлений агрессии, равно как и его поистине безграничной 
способности ненавидеть. Кубицек неудачно замечает, что в Вене его друг «совсем 
вышел из равновесия». Зачастую состояние экзальтированной возбуждённости резко 
сменяется у Гитлера приступами глубокой депрессии, когда он видит «только 
несправедливость, ненависть и вражду» и выступает «сиротливо и одиноко против 
всего человечества, которое его не поняло и не Оценило, обманывало и 
преследовало» и повсюду расставило «силки» «с одной лишь единственной целью – 
помешать его восхождению вверх». [104] 
 В сентябре 1908 года Гитлер ещё раз предпринимает попытку поступить в академию 
в класс живописи. Но на этот раз, как это отмечается в списке претендентов под 
номером 24, он уже просто «не допущен к экзамену», поскольку поданные 
предварительно работы не соответствовали экзаменационным требованиям. [105] 
 Этот новый, совсем уже недвусмысленный отказ, думается, ещё больше углубил и 
усилил прошлогоднюю обиду. О том, насколько глубока была эта ноющая рана, 
свидетельствует сохранившаяся у него на всю жизнь ненависть к училищам и 
академиям, которые не сумели оценить «Бисмарка и Вагнера тоже» и не приняли 
Ансельма Фейербаха, и в которых учатся одни лишь «сосиски» и всё устроено так, 
«чтобы убить любого гения», – такого рода пышущие злобой тирады можно будет 
услышать от него тридцать пять лет спустя в его ставке; в них он, фюрер и 
полководец, не щадил даже бедных сельских учителей прошлого с их «грязной» 
внешностью, «засаленными воротничками, неопрятными бородами и т. п.» [106] . В 
своей потребности самооправдания он неустанно ищет всякого рода смягчающие 
обстоятельства для этой «никогда не заживающей раны»: «Я ведь не был ребёнком 
зажиточных родителей, – напишет он, например, в „Открытом письме“ по поводу 
кризиса в партии в начале 30-х годов, словно у него были все причины сетовать 
на несправедливую судьбу, – не кончал университетов, а прошёл суровейшую школу 
жизни, нужду и нищету. Ведь поверхностный мир никогда не спрашивает о том, чему 
человек учился…. а, к сожалению, чаще всего о том, что он может удостоверить 
аттестатом. На то, что я научился большему, нежели десятки тысяч наших 
интеллигентов, никогда не обращали внимания, а видели только, что у меня не 
было аттестатов». [107] 
 Униженный и, несомненно, уязвлённый до глубины души, Гитлер после этого нового 
своего крушения как бы отвернулся от всех людей. Его сводная сестра Ангела, 
вышедшая замуж за жителя Вены, больше о нём ничего не слышала, а опекун получил 
как-то от него одну-единственную немногословную открытку; в это же время 
оборвалась и его дружба с Кубицеком – Гитлер воспользовался его недолгим 
отсутствием в Вене и, недолго думая и не оставив даже никакой записки, съехал с 
их общей квартиры, чтобы затеряться в этом городе, в темноте его ночлежек и 
мужских общежитий. Кубицек встретится с ним только тридцать лет спустя.
 Поначалу Гитлер снимал жильё неподалёку от Штумпергассе, в 15-м городском 
районе, на Фельберштрассе, 22, квартира 16; и именно отсюда началось его первое 
более близкое знакомство с миром тех идей и представлений, которые сформировали 
тёмные стороны его существа и придали общее направление его пути. Это потом он 
будет интерпретировать своё крушение прежде всего как доказательство силы 
своего характера, раннее проявление непонятой миром гениальности, сейчас же, 
чтобы оправдаться в собственных глазах, ему нужно было увидеть конкретные 
причины и осязаемых противников.
 Спонтанно чувство Гитлера обратилось против буржуазного мира, о чьи нормы 
оценок, о чью суровость и взыскательность он споткнулся, хотя и ощущал по своим 
склонностям и общему сознанию свою принадлежность к нему. И та ожесточённость, 
с которой он теперь стал относиться к этому миру и которая потом найдёт своё 
выражение в поистине необозримом множестве его высказываний, составляет один из 
парадоксов его жизни. Она одновременно и питалась и ограничивалась страхом 
перед социальной деградацией, перед отчетливейшим образом воспринимавшейся 
угрозой пролетаризации. С откровенностью, которую трудно было от него ожидать, 
напишет он в «Майн кампф» об обусловленной повседневной жизнью «враждебности 
мелкого буржуа по отношению к рабочему классу», захватившей и его самого и 
оправдывавшейся боязнью «снова опуститься назад в это прежнее, малопочтенное 
сословие или, по меньшей мере, быть причисленным к нему» [108] . Правда, он ещё 
располагал кое-какими средствами из родительского наследства и получал к тому 
же ежемесячные вспомоществования, но неопределённость его личного будущего все 
же угнетала его. Он по-прежнему тщательно одевался, посещал оперу, городские 
театры и кофейни и, как он потом сам скажет, благодаря своей речи и корректному