миру. Все, кто позднее будет вспоминать о нём, не преминут отметить его 
серьёзность, замкнутость и «испуганность». Поскольку у него не было конкретного 
занятия, то его занимало все, весь мир, который, как он считал, следует 
«изменить основательно и во всех его деталях» [85] . До поздней ночи сидит он 
над своими беспомощными проектами градостроительной переделки Линца, 
лихорадочно чертя планы театральных зданий, роскошных вилл, музеев и того моста 
через Дунай, который тридцать пять лет спустя он со злорадным удовлетворением 
заставит построить именно по планам, нарисованным им ещё подростком.
 Он по-прежнему не способен к какому-либо систематическому труду и постоянно 
нуждается во все новых и новых занятиях, раздражителях, целях. Уступив его 
настояниям, мать покупает ему рояль, и какое-то время он берет уроки музыки. Но 
проходит всего четыре месяца, ему это надоедает, и занятия прекращаются. 
Единственным, кто более или менее долго оставался другом его юности, был сын 
декоратора в Линце Август Кубицек, с которым Гитлера связывали мечты о музыке. 
На день рождения Гитлер «дарит» ему дом в стиле итальянского Ренессанса из мира 
своих мечтаний: «Он не видел разницы, говоря о чём-то готовом или о том, что 
ещё только планировал» [86] . Куплен лотерейный билет – и вот он уже на 
какое-то время переселяется в ирреальный мир и проживает там на третьем этаже 
барского дома (Линц-Урфар, Кирхенгассе, 2) с видом на другой берег Дуная. До 
тиража остаются ещё недели, а он уже подбирает обстановку, ищет мебель и обивку,
 рисует образцы и разворачивает перед другом планы своей жизни в гордом 
одиночестве и щедрой любви к искусству, такой жизни, которая должна будет 
опекаться «немолодой, уже немного поседевшей, но необыкновенно благородной 
дамой», и он уже видит, как она «на празднично освещённой лестнице» встречает 
гостей, «принадлежащих к одухотворённому, избранному кругу друзей». А потом 
наступит день тиража и развеет чуть или уже не осуществившуюся мечту, и Гитлер 
в припадке дикой ярости будет осыпать проклятиями не только собственное 
невезение, но и – что весьма характерно – ещё в большей степени легковерие 
людей, систему государственных лотерей и, наконец, само обманувшее его 
государство.
 Говоря об этом времени, он даёт себе очень точное определение – «не от мира 
сего» [87] , и, действительно, вся его жизнь концентрируется для него 
исключительно на себе самом. Кроме матери и наивно-восхищённого друга «Густля», 
служившего ему первым слушателем, сцена в эти важнейшие годы его юности 
остаётся пустой – оставив школу, он покинул, собственно говоря, и общество. 
Когда во время своих ежедневных прогулок по центру города Гитлер стал встречать 
девушку, постоянно проходившую в сопровождении своей матери в одно и то же 
время мимо кофейни «Шмидторэк», он воспылал, как вспоминает его друг, страстью, 
которая перешла вскоре в интенсивное романтическое переживание, сохранившееся 
на годы. И несмотря на это, он так и не заговорил с девушкой и не открыл ей 
своих чувств. Кое-что говорит за то, что дело тут было не только в природной 
застенчивости, но и в желании защитить мечту от действительности, не допустить 
низкую тьму реальности в царство фантазии. Если верить словам его друга, Гитлер 
адресовал своему идеалу «бесчисленные любовные стихи», в одном из этих 
стихотворений она предстала «девушкой из замка, скакавшей в развевающемся 
бархатном платье на белом иноходце по лугам, усеянным цветами. Распущенные 
волосы лились золотым потоком с её плеч. Ясное голубое небо любовалось ею. И 
всё это было истинным, сияющим счастьем». [88] 
 И музыка Рихарда Вагнера, её патетическая возбуждённость, её режущий, ранящий 
тон, обладающий такой завораживающей силой, тоже, судя по всему, с тех пор, как 
он попал под её власть и чуть ли не каждый вечер бывал в опере, служила для 
него прежде всего средством гипнотического самоискушения, ибо ничто не отвечало 
так его стремлению бежать от действительности, ничто не способствовало так его 
желанию подняться над реальностью, как эта музыка. Характерно, что в это время 
он и в живописи любит как раз то, что было сродни этой музыке, – пышность 
Рубенса и его эпигона-декадента Ханса Макарта. Кубицек описывает экстатическую 
реакцию Гитлера после того, как они побывали на представлении оперы Вагнера 
«Риенци». Поражённый блестящей, полной драматизма музыкальностью этого 
произведения, равно как и захваченный судьбой Кола ди Риенцо – мятежника и 
народного трибуна из эпохи позднего Средневековья, одиноко и трагически 
гибнущего из-за того, что окружающий мир не понимает его, Гитлер уводит своего 
друга на гору Фрайнберг и, стоя над ночным тёмным Линцем, говорит и говорит. 
«Как скопившийся поток рвётся через трещание плотины, так и из него вырывались 
слова. В колоссальных, захватывающих картинах развивал он передо мной своё 
будущее и будущее своего народа». Когда друзья юности вновь встретятся спустя 
тридцать с лишним лет в Байрейте, Гитлер скажет: «В тот час это и началось!». 
[89] 
 В мае 1906 года Гитлер в первый, раз отправился в Вену, где он пробыл две 
недели. Его ослепил столичный блеск, великолепие Рингштрассе, подействовавшее 
на него «как волшебство из тысячи и одной ночи», музеи и, как написал он в 
одной из своих открыток, «могучее величие» Оперного театра. Он побывал в 
«Бургтеатре», а также на представлениях «Тристана» и «Летучего голландца». 
«Когда могучие волны звуков, – а завывание ветра уступают (!) ужасному рокоту 
волнующихся звуков, – то в этом ощущается возвышенное» – так писал он Кубицеку. 
[90] 
 Неясным однако остаётся, почему, вернувшись из Вены, он ждал ещё полтора года, 
прежде чем снова отправился туда, чтобы попытаться поступить в академию 
изобразительных искусств. Может быть, сыграло свою роль сопротивление 
озабоченной и с января 1907 года уже очень тяжело больной матери, но главным 
тут было, пожалуй, то обстоятельство, что он сам боялся сделать шаг, который