когда он прогнал Геринга и Гиммлера, позиция его оставалась незыблемой; он не 
терпел над собой никаких авторитетов – даже авторитета идеи. И своим 
грандиозным произволом он тоже делал историю – способом, который уже в его 
время представлялся анахроничным и, надо надеяться, никогда больше не будет 
применён. Это была цепь субъективных выдумок, неожиданных ударов и поворотов, 
поразительных по своему коварству поступков, идейных самоотречений, но всегда с 
упорно преследуемым фантомом на заднем плане. Что-то от его своеобразного 
характера, от того субъективного элемента, который навязывался им ходу истории, 
находит своё выражение в формулировке «гитлеровский фашизм», столь 
распространённой в тридцатые годы в марксистской теории; и в этом смысле 
национал-социализм вполне обоснованно определяется как гитлеризм. [61] 
 Однако остаётся вопросом, был ли Гитлер последним политиком, который с таким 
пренебрежением мог игнорировать весь вес взаимоотношений и интересов, и не 
становится ли ныне давление объективных факторов намного сильнее, а 
одновременно тем самым исторические возможности преступника крупного масштаба 
намного слабее; ведь несомненным является то, что ранг в истории зависит от той 
свободы, которую историческое действующее лицо отвоёвывает себе у 
обстоятельств: «Нельзя действовать по принципу, – заявил Гитлер в своём 
секретном выступлении весной 1939 года, – уходя от решения проблем путём 
приспособления к обстоятельствам. Нет, следует приспосабливать обстоятельства к 
требованиям» [62] . С таким девизом, выразившим в очередной раз попытку 
соразмерить себя с образом великого человека, и прожил этот «фантазёр» свою 
авантюрную, доведённую до последней черты и в конечном счёте потерпевшую полное 
фиаско жизнь. Кое-что говорит, пожалуй, за то, что с ним, наряду со многим 
другим, завершилось и следующее: «Ни в Пекине, ни в Москве, ни в Вашингтоне не 
сидеть уже больше такому же одержимому безумными мечтами о переделке мира… У 
единоличного главы нет больше свободы действий для осуществления своего решения.
 Он умеряет аппетиты. Узоры ткутся длинной рукой. Гитлер, можно надеяться, был 
последним экзекутором „большой“ политики классического типа». [63] 
 Коль скоро мужи уже не делают историю или делают её в меньшей степени, нежели 
весьма долго считала просветительская литература, то этот человек, надо 
полагать, сделал больше, чем многие другие. Но одновременно, и в совершенно 
необычной степени, история сделала его. В эту «безликую личность», как называет 
его одна из последующих глав, не вошло ничего из того, чего бы ещё не было, но 
то, что в неё вошло, обрело тут небывалую динамику. Биография Гитлера – это 
история непрерывного и интенсивного процесса взаимообмена.
 Таким образом, подведём итог сказанному, остаётся вопрос, может ли 
историческое величие сочетаться с ничтожными или невзрачными пропорциями 
личности. И тут не лишено смысла вообразить себе судьбу Гитлера в случае, если 
бы история не представила в его распоряжение те обстоятельства, которые вообще 
пробудили его и сделали рупором захвативших миллионы людей комплексов 
возмущения и враждебности. Он влачил бы одинокое существование где-то на краю 
общества, существование ожесточившегося и преисполненного мизантропией человека,
 мечтающего о великой судьбе и не могущего простить жизни то, что она не 
посчиталась с ним и отказала ему в роли всепобеждающего героя: «Угнетало только 
полнейшее отсутствие какого-либо внимания, из-за чего я тогда страдал больше 
всего», – так вспоминал Гитлер о времени своего вступления в политику [64] . 
Крах существовавшего порядка и присущие эпохе страх и предчувствие перемен дали 
ему для начала шанс выйти из тени безвестности. Величие, считает Якоб Буркхардт,
 это – потребность страшных времён. [65] 
 И это величие, добавим, может идти рука об руку и с индивидуальным убожеством 
– вот чему учит появление Гитлера, причём учит в мере, превосходящей весь 
имеющийся опыт. На протяжении целого ряда этапов эта личность представляется 
как бы растворившейся, исчезнувшей в ирреальном, и вот этот-то фиктивный 
характер, а не что иное, и был причиной того, что многие политики-консерваторы 
и историки-марксисты столь странным образом сходились во взгляде на Гитлера как 
на инструмент для достижения чьих-то целей. Будучи далёким от какого бы то ни 
было величия и любого рода политического, а уж тем более исторического ранга, 
он и казался идеальным олицетворением типа «агента». Но глубоко заблуждались и 
те, и другие – ведь одним из рецептов тактических успехов Гитлера как раз и 
было то, что он этим заблуждением, в котором проявлялась и проявляется 
классовая враждебность по отношению к мелкому буржуа, и делал политику. Его 
биография – это в то же время и история постоянной утраты иллюзий всеми 
сторонами; и, уж конечно же, в случае с Гитлером бьёт мимо цели та полная 
иронии недооценка, которая для очень многих все ещё диктуется его внешним видом 
и исчезает лишь тогда, когда речь заходит о его жертвах.
 Все это будет продемонстрировано ниже ходом этой жизни, ходом самих событий. К 
скепсису же побуждает тут и вот какой мысленный эксперимент. Если бы в конце 
1938 года Гитлер оказался жертвой покушения, то лишь немногие усомнились бы в 
том, что его следует назвать одним из величайших государственных деятелей среди 
немцев, может быть, даже завершителем их истории. Его агрессивные речи и его 
«Майн кампф», его антисемитизм и его планы мирового господства канули бы, 
вероятно, в забытьё как творение фантазии его ранних лет и лишь от случая к 
случаю вспоминались бы, к негодованию нации, её критиками. Шесть с половиной 
лет отделяли Гитлера от этой славы. Разумеется, способствовать ему в этом мог 
бы только насильственный конец, ибо по самой своей сути он был настроен на 
разрушение и не исключал тут и собственную личность. Так или иначе, но та слава 
была столь близка к нему. Так можно ли называть его «великим»?