продолжает традицию старой придворной и мадригальной литературы, и в 1945 году 
вместе с крушением режима она просто поменяла местами знаки, сохранив, в 
принципе, ту же методику. Гитлер остался все той же неотразимой силой, 
приводящей в движение все и вся, и лишь «сменил своё качество: 
спаситель-избавитель стал дьяволом-соблазнителем» [56] . В конечном же итоге, 
утверждается далее, любое биографическое исследование служит, вольно или 
невольно, потребностям в оправдании тех миллионов былых его приверженцев, кто 
перед лицом такого «величия» без труда может представлять себя жертвой или уж 
хотя бы переложить всю ответственность за случившееся на патологические капризы 
бесноватого фюрера, отдающего приказы откуда-то; короче говоря, биография – это 
скрытый оправдательный манёвр в ходе всеобъемлющей стратегии, направленной на 
снятие вины. [57] 
 Это утверждение подкрепляется ещё и тем, что по своим индивидуальным 
параметрам Гитлер, действительно, лишь с трудом может привлечь к себе наш 
интерес – его личность на протяжении всех этих лет остаётся удивительно бледной 
и невыразительной. И только в контакте с эпохой она обретает свою напряжённость 
и притягательность. Гитлер обладал многим из того, что Вальтер Беньямин назвал 
«социальным характером»: едва ли не показательное средоточие всех опасений, 
чувств протеста и надежд своего времени – и все это возведённое в высшую 
степень, изломанное и снабжённое какими-то необычными чертами, но тем не менее 
никогда не утрачивавшее своей связи с историческим фоном и входившее в него 
составной частью. Жизнь Гитлера не стоило бы ни описывать, ни интерпретировать, 
если бы в ней не проявились надличностные тенденции и взаимоотношения, если бы 
его биография не была на всём своём протяжении одновременно и сколком биографии 
эпохи. И то, что она именно таковым и является, определяет вопреки всем 
возражениям правомочность такого жизнеописания.
 Однако это обстоятельство придаёт в то же время более явственные черты, нежели 
обычно, и заднему плану картины. Гитлер предстаёт тут на фоне густого узора тех 
объективных факторов, которые его формировали, ему способствовали, влекли его 
вперёд, а порой и останавливали. И важную роль играют здесь и романтическое 
немецкое восприятие истории, и своеобразная угрюмая «серость» Веймарской 
республики, и национальная деклассированность в результате Версальского 
договора, и двойная социальная деклассированность широких слоёв вследствие 
инфляции и мирового экономического кризиса, и слабость демократической традиции 
в Германии, и страх перед угрозой коммунистической революции, и опыт войны, и 
просчёты утративших уверенность консерваторов, и, наконец, широко 
распространённые опасения, связанные с переходом от привычного строя к строю 
новому, видевшемуся пока ещё весьма смутно. И все это пронизывалось 
необходимостью давать скрытым, максимально перепутанным причинам недовольства 
простые формулы выхода и, увязая во всей этой уготованной эпохой трясине, 
искать убежища у какого-то подавляющего авторитета.
 Став точкой средоточия этих многочисленных чаяний, опасений и затаённых обид, 
Гитлер и оказался фигурой истории. То, что произошло, нельзя представить без 
него самого. В его лице конкретный человек в очередной раз продемонстрировал 
возможность насильственным путём изменять ход исторического процесса. В этой 
книге будет показано, сколь заразительными и мощными могут оказаться 
многообразнейшие пересекающиеся настроения времени, когда в каком-то конкретном 
человеке соединяются гений демагога, дар выдающегося тактика в политике и 
способность к тому самому «магическому совпадению», о котором говорилось выше: 
«История иной раз любит сосредотачиваться в каком-то одном человеке, которому 
затем внимает весь мир» [58] . И тут никак нельзя упустить из виду, что взлёт 
Гитлера стал возможен только благодаря уникальному совпадению индивидуальных и 
всеобщих предпосылок, благодаря той с трудом поддающейся расшифровке связи, в 
которую вступил этот человек со временем, а время – с этим человеком.
 Эта тесная взаимозависимость лишает в то же время почвы любого рода 
утверждения по поводу каких-то сверхъестественных способностей Гитлера. Не 
демонические, а типичные, так сказать, «нормальные» черты и облегчили главным 
образом ему путь. Описание этой жизни покажет, насколько сомнительными и 
идеологизированными представляются все теории, трактующие Гитлера с точки 
зрения его принципиального противопоставления эпохе и её людям. Он был не 
столько великим противоречием своего времени, сколько его отражением – то и 
дело сталкиваешься тут со следами некоей скрытой тождественности.
 Но сознание всей важности объективных предпосылок – и настоящая работа 
пытается воздать им должное также и формально, в первую очередь в специально 
включённых в неё «Промежуточных размышлениях», – подводит и к вопросу о том, в 
чём же заключалось особое воздействие Гитлера на ход событий. Конечно, 
абсолютно верно утверждение, что совокупное движение «фелькише» [59] , 
развернувшееся в двадцатые годы, нашло бы отклик и приверженцев и без его 
участия [60] . Но есть основания полагать, что оно было бы всего лишь одной из 
более или менее заметных политических групп в рамках системы. То же, что придал 
ему Гитлер, представило собой ту неподражаемую мешанину из фантастики и 
последовательности, которая, как увидит читатель, в высшей степени выражает 
сущность самого его творца. Радикализм Грегора Штрассера или Йозефа Геббельса 
был и оставался всего лишь нарушением действовавших правил игры, которые как 
раз таким нарушением и закрепляли свою легитимность. Радикализм же Гитлера, 
напротив, отменял все существующие условия и вносил в игру новый, неслыханный 
элемент. Многочисленные трудности бытия и комплексы недовольства того времени 
порождали бы, вероятно, периодические кризисы, но, не будь этого человека, не 
привели бы к тем обострениям и взрывам, свидетелями которых мы стали. От 
первого кризиса в партии летом 1921 года и до последних дней апреля 1945 года,