Книга первая
 Бесцельная жизнь



 Глава I
 Происхождение и начало пути


 Потребность в самовозвеличивании, вообще в самоумилении, присуща всем 
непризнанным.

     Якоб Буркхардт 



 Попытка самозасекречивания. – Функция чужеродности. – Подоплёка. – Ненайденный 
предок. – Изменение фамилии. – Отец и мать. – Легенды. – Фиаско в учёбе. – «Ни 
друзей ни приятелей». – Искусство возвышает. – Лотерейный билет. – Первая 
встреча с Рихардом Вагнером. – Вена. 

 Маскировать свою личность, равно как и прославлять её, было одним из главных 
стараний его жизни. Едва ли есть в истории другое явление, которое бы столь же 
насильственно и столь же последовательно, прямо-таки педантично, подвергалось 
стилизации и скрывало свою личностную суть. То же, что отвечало его 
собственному представлению о себе, походило скорее на монумент, нежели на 
человеческий портрет. На протяжении всей своей жизни он старался прятаться за 
этим монументом. Позу он обрёл, когда уверовал в своё призвание, и уже в 
тридцать пять лет создал вокруг себя концентрированный, застывший вакуум 
одиночества великого вождя. А полутьма, в которой возникают легенды, и аура 
особой избранности лежат в предыстории его жизни. Но тут же – и источники всех 
страхов, загадок и удивительной характерности этой жизни.
 Будучи фюрером рвущейся к власти НСДАП, он считал оскорбительным интерес к 
обстоятельствам его личной жизни, и, став рейхсканцлером, запретил любые 
публикации на эту тему [66] . В свидетельствах тех, кто когда-либо соприкасался 
с ним – от друга юности до участников ночных застольных бесед в узком кругу, – 
единодушно подчёркивается его стремление сохранять дистанцию и не раскрывать 
себя: «В течение всей его жизни в нём было нечто такое, что удерживало на 
дистанции» [67] . Несколько лет своей молодости он провёл в мужском общежитии, 
однако, среди тех многих людей, которые его там встречали, не было, пожалуй, ни 
одного, кто бы мог о нём вспомнить, – чужим и незаметным проскользнул он мимо 
них, и все последующие разыскания не дали почти ничего. В начале своей 
политической карьеры он ревниво следил за тем, чтобы не печатали его фотографий,
 и иной раз в этом усматривался хорошо рассчитанный ход уверенного в своей силе 
пропагандиста – мол, будучи человеком, чьё лицо незнакомо, он тем самым 
становится и предметом самого жгучего интереса.
 Однако не только «старым рецептом пророка», не только намерением внести в свою 
жизнь элемент харизматического колдовства диктовались его старания затушевать 
себя – в значительно большей мере тут проявлялись и опасения скрытной, 
зашоренной, подавленной собственной неполноценностью натуры. Он всё время был 
озабочен тем, чтобы заметать следы, не допускать опознаний, продолжать 
затуманивать и без того тёмную историю своего происхождения и своей семьи. 
Когда в 1942 году ему доложили, что в деревне Шпиталь обнаружена имеющая 
отношение к нему могильная плита, с ним случился один из его припадков 
безудержного гнева. Из своих предков он сделал «бедных безземельных крестьян», 
а из отца, бывшего таможенным чиновником, – «почтового служащего»; 
родственников, пытавшихся вступить с ним в контакт, он безжалостно гнал от себя,
 а свою младшую родную сестру Паулу, ведшую одно время хозяйство у него в 
Оберзальцберге, заставил взять другую фамилию [68] . Характерно, что он не вёл 
почти никакой личной переписки. Взбалмошному основателю расистской философии 
Йоргу Ланцу фон Либенфельсу, которому он был обязан кое-какими смутными ранними 
импульсами, после присоединения Австрии было запрещено писать ему; Рейнхольда 
Ханиша, своего прежнего приятеля по мужскому общежитию, он приказал убрать, и 
точно так же, как он не желал быть ничьим учеником, ибо уверял, что получил все 
познания благодаря собственному вдохновению, озарению и общению с духом, так не 
хотел он быть и чьим-то сыном – схематичный образ родителей появляется в 
автобиографических главах его книги «Майн кампф» лишь постольку, поскольку это 
поддерживает легенду его жизни.
 Его стараниям по утаиванию истины способствовало то обстоятельство, что пришёл 
он с той стороны границы. Как многие революционеры и покорители эпохи, от 
Александра Македонского до Наполеона и Сталина, он был чужим среди своих. И, 
конечно же, та взаимосвязь, которая существует между этим чувством аутсайдера и 
готовностью использовать народ – вплоть до его гибели – в качестве материала 
для своих диких и скоропалительных прожектов, касается и его тоже. Когда в 
переломный момент войны ему сообщили об огромных потерях среди только что 
произведённых офицеров в одной из кровавых битв на выживание, он коротко 
заметил: «На то они и молодые!». [69] 
 Однако мало того, что он был чужим. Его чувство порядка, нормы и буржуазности