ли сердца слушателей тем, что обещали «ядрёным 
баварцам карательный поход на Берлин, победу над этой великой апокалипсической 
проституткой, а может быть, и немножко забав с ней». Один доверенный человек из 
гамбургского региона говорил Гитлеру, Что «миллионы людей в Северной Германии 
встанут в день расплаты на его сторону», и повсюду царило представление, что 
нация во всех её сословиях и по всем городам и весям присоединится к 
мюнхенскому восстанию, как только оно начнётся, и «немецкий народ разгуляется, 
как в 1813 году» [406] . Тридцатого октября Гитлер взял назад данное им Кару 
слово, что не будет зарываться.
 Правда, Кар и теперь ещё не мог решиться действовать, да, возможно, он, как и 
Лоссов, никогда на деле и не думал о том, чтобы по собственной инициативе пойти 
на переворот; иногда даже кажется, что «триумвират» со всеми его вызовами, 
угрозами и планами развёртывания скорее хотел лишь подтолкнуть Секта и 
национально-консервативных «господ с севера» на осуществление их диктаторских 
концепций, о которых так много повсюду шушукались, а сам собирался вступить в 
игру в тот момент, когда этого потребуют перспективы всего предприятия, а также 
баварские интересы. Чтобы прощупать обстановку, они в начале ноября направили в 
Берлин полковника Зайссера. Правда, вернулся он обескураженным – рассчитывать 
на широкую поддержку не приходилось, Сект, в частности, занял сдержанную 
позицию.
 После этого они созвали 6-го ноября руководителей патриотических союзов и 
заявили весьма энергичным тоном, что только они одни вправе начать ожидаемую 
акцию и руководить ею, а любое своеволие будет ими подавлено, – это было их 
последней попыткой взять назад в свои руки тот закон действия, который они 
утеряли где-то между порою весьма широковещательными словами и постоянными 
колебаниями. И на эту встречу Гитлер тоже не был приглашён. В тот же вечер 
«Кампфбунд» пришёл к согласию, что нужно будет использовать первую же 
представившуюся возможность для выступления и принудить какой-то 
подстрекательской акцией как «триумвират», так и максимально большое количество 
колеблющихся, к маршу на Берлин.
 Это решение часто приводится как свидетельство театрального, перевозбуждённого 
и одержимого манией величия темперамента Гитлера и предаётся публичному 
осмеянию как «пивной путч», «политический карнавал», «путч на чёрной лестнице» 
или «потеха в духе Дикого Запада». Конечно, предприятие не лишено всех этих 
черт, но одновременно оно свидетельствует все же и об умении Гитлера оценить 
обстановку, о его смелости и тактической последовательности. И в нём в весьма 
примечательном сочетании содержится столько же элементов фарса и пьесы о 
разбойниках, сколько и холодной рациональности.
 И в самом деле: вечером 6 ноября 1923 года у Гитлера, собственно, не 
оставалось выбора. От необходимости действовать ему нельзя было уйти уже с 
момента едва ли зарубцевавшегося к тому времени первомайского поражения, – 
иначе он рисковал потерять все, что выделяло его, превращая в растушую величину,
 из массы партий и политиков и делало достоверным, – радикальную, чуть ли не 
экзистенциальную серьёзность его возмущения, поражавшую своей неуступчивостью и 
явственно не склонную к тайным компромиссам. А будучи фюрером «Кампфбунда», он 
уже располагал и военной мощью, чьей готовности к действиям больше не мешали 
разногласия внутри коллективного руководства, да и, наконец, отряды штурмовиков 
нетерпеливо рвались в бой.
 Их беспокойство имело разные причины. Оно отражало авантюризм охочих до 
приключений профессиональных солдат, которые после недель конспиративной 
подготовки хотели, наконец, выступить и дойти до цели. Многие лелеяли надежду, 
что грядущая национальная диктатура снимет ограничения Версальского договора по 
численному составу рейхсвера. Находясь уже неделями в состоянии предмаршевой 
подготовки, некоторые из отрядов принимали участие в осенних манёврах рейхсвера,
 теперь же, однако, все средства были израсходованы, истощились и резервы 
Гитлера, рядовые голодали, и только Кар мог ещё содержать свои подразделения; 
обращение капитана Эрхардта к промышленникам в Нюрнберге принесло 20000 
долларов.
 Дилемма, перед которой оказался Гитлер, отчётливо выражена в показаниях 
командира мюнхенского полка СА Вильгельма Брюкнера, данных им на одном из 
закрытых заседаний во время происходившего позднее судебного процесса: «У меня 
было такое впечатление, что сами офицеры рейхсвера были недовольны тем, что 
марш на Берлин не состоялся. Они говорили: И этот Гитлер – такое же трепло, как 
все остальные. Вы не выступаете. Кто выступит первым, нам без разницы, мы 
просто пойдём с ними. Я и Гитлеру лично сказал: Наступит день, когда я уже не 
смогу удержать людей. Если сейчас ничего не произойдёт, они просто сбегут. А у 
нас среди них очень много безработных, людей, которые расплачивались за 
обучение своей последней одеждой, последней обувью, последним грошом и 
говорили: Ну, теперь вот начнётся, нас возьмут в рейхсвер, и конец всем нашим 
бедам» [407] . Сам Гитлер в начале ноября сказал в разговоре с Зайссером, что 
теперь должно что-то произойти, иначе экономическая нужда погонит рядовых из 
«Кампфбунда» в лагерь коммунистов.
 К опасению Гитлера, что подразделения «Кампфбунда» могут развалиться, 
добавлялась и обеспокоенность тем, что уходит время, – революционное 
недовольство грозило лопнуть, слишком туго была уже натянута струна. 
Одновременно конец борьбы за Рур и разгром левых обозначили поворот к 
нормализации; казалось, что и инфляция будет вот-вот усмирена, а с концом 
кризиса исчезали и призраки. Было же очевидно, что широкий простор для агитации 
Гитлеру открывался именно благодаря бедам нации. Он не имел права колебаться, 
даже если решению