Но он выиграл все. Организация нашей национальной обороны, характер ее средств, 
ее дух - все это способствовало бездействию нашего правительства, которое по 
своей природе охотно шло по пути невмешательства. Поскольку мы были готовы лишь 
к обороне нашей границы и ни при каких условиях не допускали возможности 
переступить ее, не могло быть сомнения в том, что Франция не окажет 
противодействия германской экспансии. Фюрер был в этом уверен. Весь мир это 
констатировал. Вместо того чтобы заставить Германию вывести свои войска из 
Рейнской области, угрожая военной силой, ей дали возможность без единого 
выстрела оккупировать эту область и занять позиции непосредственно у границ 
Франции и Бельгии. А после этого оскорбленный до глубины души министр 
иностранных дел Фланден мог отправляться в Лондон, чтобы выяснить намерения 
англичан; премьер-министр Сарро{61}, со своей стороны, мог заявлять, что 
французское правительство "не допустит, чтобы Страсбург находился в пределах 
досягаемости германских орудий"; французская дипломатия могла добиваться от 
Лиги Наций принципиального осуждения Гитлера - все это были пустые слова и 
бесцельное позерство перед лицом свершившегося факта. 

Мне казалось, что тревога, вызванная в обществе оккупацией Рейнской области, 
может оказаться спасительной для Франции. Правительство могло этим 
воспользоваться, чтобы восполнить чреватые смертельной опасностью пробелы в 
деле национальной обороны. Несмотря на то что все внимание страны было 
поглощено выборами и последовавшим за ними социально-политическим кризисом, все 
соглашались с необходимостью укрепить оборону страны. Если бы все усилия были 
направлены на создание именно той армии, которой нам не хватало, многое еще 
могло быть предотвращено. Но ничего сделано не было. Значительные военные 
кредиты, полученные в 1936, использовали на усовершенствование существующей 
системы, а не на ее изменение. 

Однако я еще не потерял надежды. В обстановке невероятного брожения, царившего 
в тот период в стране и нашедшего политическое выражение на выборах и в 
парламенте в виде комбинации, именуемой "народным фронтом", в этой обстановке 
наличествовал, как мне казалось, определенный психологический элемент, 
позволявший покончить с пассивностью. Вполне естественно было предположить, что 
в условиях торжества национал-социализма в Берлине, господства фашизма в Риме, 
наступления на Мадрид солдат Фаланги Французская Республика пожелает 
перестроить как свою социальную структуру, так и свою военную организацию. 

В октябре 1936 председатель Совета министров Леон Блюм пригласил меня к себе. 
Наша беседа состоялась вечером того же дня, когда бельгийский король заявил, 
что он разрывает союз с Францией и Англией. Он мотивировал свои действия тем, 
что в случае, если Германия нападет на его страну, этот союз не сможет ее 
защитить. "В самом деле, - заявлял он, - при современных возможностях танковых 
армий мы были бы одинокими при любых обстоятельствах". 

Леон Блюм горячо убеждал меня, что он с большим интересом относится к моим 
идеям. "Однако, - заметил я, - Вы против них боролись". - "Когда становишься 
главой правительства, взгляд на вещи меняется", - ответил он. Сначала мы 
говорили о том, что может произойти, если Гитлер, как это следовало 
предположить, пойдет на Вену, Прагу или Варшаву. "Очень просто, заметил я, -в 
зависимости от обстановки, мы призовем людей либо из резерва первой очереди, 
либо из запаса. А затем, глядя сквозь амбразуры наших укреплений, будем 
безучастно созерцать, как порабощают Европу". - "Как? воскликнул Леон Блюм. - 
Разве вы сторонник того, чтобы мы направили экспедиционный корпус в Австрию, 
Богемию или Польшу?" - "Нет! - ответил я. - Но если вермахт будет наступать 
вдоль Дуная или Эльбы, почему бы нам не выдвинуться на Рейн? Почему бы нам не 
войти в Рур, если немцы пойдут на Вислу? Ведь если бы мы были в состоянии 
предпринять такие контрмеры, то, несомненно, одного этого было бы достаточно, 
чтобы не допустить развития агрессии. Но при нашей нынешней системе мы не в 
состоянии двинуться с места. Наоборот, наличие танковой армии побуждаю бы нас к 
действию. Разве правительство не чувствовало бы себя увереннее, если бы заранее 
было к этому готово?" Премьер-министр охотно со мною согласился, но заметил: 
"Было бы, конечно, прискорбно, если бы нашим друзьям в Центральной и Восточной 
Европе пришлось стать жертвами вторжения. Однако в конечном счете Гитлер ничего 
не добьется до тех пор, пока не нанесет поражения нам. А как он может это 
сделать? Вы согласитесь с тем, что наша система, мало пригодная для 
наступательных действий, блестяще приспособлена для обороны". 

Я доказывал, что это вовсе не так. Напомнив заявление, опубликованное утром 
Леопольдом III{62}, я заметил, что именно из-за военного превосходства немцев 
ввиду отсутствия у нас отборной механизированной армии мы и лишились союза с 
Бельгией. Глава правительства не возражал, хотя и считал, что позиция Брюсселя 
объясняется не только стратегическими соображениями. "Во всяком случае, - 
сказал он, - наша оборонительная линия и фортификационные сооружения смогут 
обеспечить безопасность нашей территории". - "Нет ничего более сомнительного, - 
ответил я. - Уже в 1918 не существовало непреодолимой обороны. А ведь какой 
прогресс достигнут с тех пор в развитии танков и авиации! В будущем 
массированное использование достаточного количества боевых машин позволит 
прорвать на избранном участке любой оборонительный барьер. А как только брешь 
будет проделана, немцы смогут при поддержке авиации двинуть в наш глубокий тыл 
массу своих быстроходных танков. Если мы будем располагать танками в равном