- мы смогли бы избежать риска исключительного союза с Кремлем, но лишь при 
условии, что Франция вновь обретет свое положение и роль в Европе. А до тех пор 
что же мне остается делать?" Так рассуждал Бенеш, но я чувствовал, что в 
глубине его души таится тревога. 

Что касается поляков, они сомнений не испытывали. В их глазах Россия была 
неприятелем, даже если приходилось вместе с ней сражаться против общего врага. 
По мнению президента республики Рацкевича, генерала Сикорского, стоявшего во 
главе правительства и армии, министров Залесского, Рачинского, генерала Кукеля, 
за разгромом Германии неизбежно должно последовать вступление в Польшу 
советских войск. Что касается способов обуздания претензий Москвы после победы 
над Германией, здесь среди поляков шла борьба двух тенденций. То у них 
одерживала верх боязнь наихудшего и отчаяние порождало в них опьяняющие иллюзии,
 подобно тому как в музыке Шопена страдание порождает мечту. То они лелеяли 
надежду на достижение решения, при котором Польша расширится на западе, уступив 
России часть Галиции и литовских земель и добившись от нее обязательства не 
устанавливать своего господства в Варшаве путем создания там коммунистического 
правительства. Но как только речь заходила о заключении соглашения, они впадали 
в крайнее возбуждение и начинали требовать невозможного, чем вызывали 
нерешительность у союзников и раздражение у русских. 

Однако несмотря на все сомнения, генерал Сикорский решил добиться соглашения с 
русскими. 

Этот мужественный человек лично нес ответственность за судьбу своей страны. Ибо 
выступив в свое время против политики маршала Пилсудского, а затем и против 
заносчивости Бека и Рыдз-Смиглы, он после катастрофы оказался облеченным всей 
полнотой государственной власти, какая только может быть в изгнании. Как только 
армии Германии вторглись в Россию, Сикорский, не колеблясь, восстановил 
дипломатические отношения с Советами, несмотря на гнев, которым были охвачены 
поляки. Уже в июле 1941 он заключил с Советами соглашение, согласно которому 
объявлялся недействительным раздел Польши, произведенный в 1939 Россией и 
Германией. В декабре он отправился в Москву, чтобы договориться об освобождении 
польских военнопленных и об их отправке на Кавказ, откуда они под руководством 
генерала Андерса могли бы быть переброшены к Средиземному морю. Сикорский имел 
длительную беседу со Сталиным. По возвращении, рассказывая о своих переговорах, 
он изобразил мне кремлевского властелина как человека, объятого тревогой, но 
сохраняющего при этом всю свою проницательность, суровость и хитрость. "Сталин, 
- сказал мне Сикорский, - в принципе согласился с заключением договора. Но то, 
что он включит в этот договор сам, и то, что он потребует от нас, будет 
зависеть от соотношения наличных сил, то есть от того, встретим ли мы поддержку 
на Западе или нет. В нужный час кто поможет Польше? Только Франция - либо 
никто". 

Так под аккомпанемент приглушенного хора тревожных голосов эмигрировавших 
правительств "Свободная Франция" добивалась успеха. Вслед за англичанами все 
они в сдержанных выражениях признали Национальный комитет. Но все они видели в 
генерале де Голле француза, имеющего все основания говорить от имени Франции. 
Они показали это, например, подписывая вместе со мной совместное заявление о 
военных преступлениях, что имело место 12 января 1942 в ходе совещания глав 
правительств. В целом наши связи с эмигрировавшими правительствами и уважение, 
с которым они к нам относились, оказывали нам большую помощь в дипломатическом 
отношении и создавали для нас в общественном мнении целый ряд не поддающихся 
учету преимуществ. 

Если в развертывающейся мировой драме общественное мнение англосаксонских стран 
вели за собой выдающиеся люди, то с другой стороны, несмотря на цензурные 
ограничения военного времени, и само это общественное мнение оказывало влияние 
на правительства. Поэтому мы старались использовать его в нашей политической 
игре. Я сам стремился к этому, используя симпатии или любопытство, вызванные 
нашей деятельностью, и регулярно обращался к английской и американской публике. 
Пуская в ход испытанные приемы, я выбирал из числа организаций, которые 
приглашали меня выступить с речью, те, где я мог найти аудиторию, в наибольшей 
степени соответствующую текущим задачам и предмету моего выступления. Будучи 
почетным гостем на специально организованном завтраке или обеде, я видел, как к 
концу приема потихоньку входили в зал и присоединялись к гостям 
профессиональные работники органов информации или влиятельные лица, прибывшие, 
чтобы послушать мою речь. Тогда, выслушав традиционные английские приветствия 
председателя, я говорил то, что собирался сказать. 

Не владея, к сожалению, достаточно хорошо английским языком, я обычно выступал 
по-французски. Но тотчас же за дело брался Сустель. Моя речь, заранее 
переведенная, распространялась среди присутствовавших. Печать и радио Англии и 
США сообщали основное содержание моих речей. Что касается объективности, смею 
сказать, она мне казалась весьма умеренной со стороны американских газет, 
которые иногда подымали шум по поводу какой-нибудь моей фразы, вырванной из 
контекста. Тем не менее мои высказывания доходили до публики. Английские газеты 
никогда не искажали моих речей, хотя и не скупились на критику. Следует 
отметить, что печать латиноамериканских стран уделяла большое внимание моим 
выступлениям из любви к Франции, из уважения к "деголлизму", а может быть, и из