желания доставить неудовольствие Соединенным Штатам. В целом, за исключением 
нескольких случаев напряженности в наших отношениях, когда мне запрещали 
выступать под предлогом "военной необходимости", я должен сказать, что союзные 
демократии всегда уважали свободу слова. 

Я выступал перед англичанами еще до отъезда на Восток, весной 1941, в частности 
в "Фойлз литерери лэнчен клаб" и во франко-английской парламентской группе. 
После возвращения в Лондон, с сентября года и до июня следующего года, я 
последовательно выступай в "Международной прессе", перед рабочими, 
инженерно-техническим и руководящим составом танкового завода "Инглиш электрик" 
в Стаффорде, в "Королевском африканском обществе", в "Объединении иностранной 
печати", во "Французском клубе Оксфордского университета", в "Союзе говорящих 
на английском языке", в "Сити лайври клаб", в "Комитете общественного 
содействия национальной обороне", перед Муниципалитетом и видными гражданами 
Эдинбурга, на собрании, устроенном в парламенте для членов палаты общин. В мае 
1942 я провел свою первую пресс-конференцию. 14 июля 1941, когда я был в 
Браззавиле, американская радиовещательная компания "Нэшнл бродкастинг 
корпорейшн" передала но всем своим радиостанциям мое обращение к американским 
слушателям. 8 июля 1942 радиокомпания "Коламбия" передавала по всей Америке 
приветствие по-английски от имени "нашего друга и союзника генерала де Голля". 
В центральном парке Нью-Йорка эту передачу слушала огромная толпа жителей во 
главе с мэром города Ла Гардиа. 14 июля я снова обратился с речью к американцам 
в связи с французским национальным праздником. Кроме этих важнейших выступлений,
 были и многие другие, находившие сочувственный отклик у слушателей, хотя я и 
вынужден был подчас говорить без подготовки. Так, меня приглашали 
муниципалитеты Бирменгема, Лидса, Ливерпуля, Глазго, Гулля, Оксфорда, 
Эдинбургский университет, Портсмутское военно-морское управление, военные 
судостроительные верфи в Брайаме и Кауэне, заводы Толбота, фабрики Хэрмлина, 
редакция газеты "Тайме" и, наконец, многочисленные неизменно любезные и 
доброжелательные клубы. Но если я иногда и варьировал тон своих выступлений, то 
я всегда развивал перед моими зарубежными слушателями одни и те же мысли и 
выражал один и те же чувства. Поражение Франции я объяснял устаревшей системой 
военной организации, которая существовала в начале войны во всех 
демократических странах. Жертвой этой системы стала Франция, ибо у нее не было 
такого защитного барьера, как океан, и потому, что ее в одиночестве оставили 
сражаться в авангарде. Я утверждал, что и под гнетом оккупантов французская 
нация продолжала жить глубокой и полнокровной жизнью и что она воспрянет вновь, 
исполненная воли к борьбе и жажды обновления. В качестве доказательства я 
приводил Сопротивление, которое росло как внутри Франции, так и за ее пределами.
 Но я говорил о том, что французский народ тем более чувствительно воспринимает 
отношение к нему союзников, что он был ввергнут в страдания и унижения, что 
гитлеровская пропаганда рисует перед ним перспективы восстановления страны, 
стремясь перетянуть его в лагерь тоталитарных государств, и что предательство 
Виши вырисовывается с тем большей очевидностью (ведь я должен был использовать 
все что мог), чем больше демократические страны будут уважать права Франции. 

Именно в таком духе я выступил 1 апреля 1942 с речью, в которой поставил все 
точки над "i", чем вызвал резкие нападки. "Пусть не думают, заявил я, - что 
чудо, каким является Сражающаяся Франция, будет существовать вечно в таком виде.
.. Все зависит от следующего: Сражающаяся Франция будет идти вместе со своими 
союзниками при том непременном условии, чтобы они шли вместе с нею..." Весьма 
недвусмысленно намекая на политику Соединенных Штатов, которые продолжали 
поддерживать отношения с Виши и вели какие-то темные дела с вишистскими 
представителями, я сказал: "Для демократических стран обращаться к людям, 
которые погубили свободу Франции и хотят учредить в ней режим по фашистскому 
образцу или его карикатуру, равнозначно привнесению в их политику духа 
злополучного Грибуйя{173}, который бросился в воду, чтобы спастись от дождя..." 
Я добавил торжественно и грозно: "Во всем этом проявляется серьезное 
непонимание того доминирующего факта, который налагает отпечаток на весь 
французский вопрос, и который носит название - революция. Ибо Франция, 
преданная привилегированными группами и правящей верхушкой, свершает величайшую 
в своей истории революцию". И я восклицал: "Нельзя допустить, чтобы так 
называемый реализм в политике, который, идя от одного Мюнхена к другому, привел 
свободу на самый край пропасти, продолжал бы сводить на нет усилия и жертвы 
народов..." 

Отныне наша точка зрения была установлена. "Свободной Франции" удалось внушить 
общественному мнению и правительствам, что она является не только бойцом за 
Францию, но и непреклонным защитником ее интересов. Это было достигнуто нами 
как раз вовремя. Ибо в начале лета 1942 создались условия для решающего 
перелома в ходе войны. Россия, устоявшая при первом ударе, перешла в 
наступление. Англия, несмотря на отправку многочисленных подкреплений на Восток,
 сосредоточила на своей территории значительные силы. Соединенные Штаты были 
готовы перебросить на Западный фронт спои свежие армии и грандиозные 
материальные запасы. И наконец Франция, хотя она и была разгромлена и 
порабощена в метрополии, а большая часть ее заморских владений пребывала в 
пассивности, все же была в состоянии ввести в решительный бой значительные 
воинские силы, ресурсы своей империи и силы движения Сопротивления. Подобно 
тому как при выходе на поле битвы широко развертывают боевое знамя, я весной 
1942 дал имя Сражающейся Франции тому, что до тех пор звалось "Свободной