Медерик, Пери, Полицер, Рипош, Туни и другие, было казнено 20 тысяч участников 
Сопротивления, депортировано 50 тысяч человек. В это же время обнаружились 
постыдные ужасы преследования евреев. И тогда же рейх заставил выдать ему 
политических заключенных, арестованных Виши, в частности Эррио, Рейно, Даладье, 
Блюма, Манделя, Гамелена, Жакоме; гестапо арестовало и других видных лиц, как, 
например, Альбера Марро, Франсуа Понсэ, полковника де ла Рока, крупных 
чиновников, финансистов, промышленников, высших офицеров, и отправило их в 
Германию, рассчитывая, что они послужат заложниками или когда-нибудь будут 
использованы для обмена пленными. 

Но несмотря на репрессии, Сопротивление все ширилось, все росло. Ударные группы 
патриотов уничтожали все больше немцев в вооруженных нападениях, в боях, в 
рукопашных схватках, в железнодорожных катастрофах, когда пускали под откос 
целые поезда с немецкими солдатами; все чаще патриоты карали предателей и 
доносчиков. Цели движения уже были четко сформулированы, повсеместно 
обнародованы, объявлены в воззваниях. Это великое общечеловеческое и 
национальное движение порождало высокие мысли и чувства, на него опирались 
моральные доктрины, в нем черпали вдохновение искусство и литература. Благодаря 
чудесам изобретательности патриотов регулярно выходили подпольные газеты - одни 
добывали для них бумагу, другие набирали их, печатали, третьи распространяли. 
Газеты "Фран-тирер", "Комбат", "Резистанс", "Дефанс де ла Франс" выпускались 
ежедневно общим тиражом в 600 тысяч экземпляров. "Леттр франсез", "Кайе де ла 
Либерасьон", "Кайе дю темуаньяж кретьен", "Юниверсите либр", "Ар либр" и другие 
журналы тайно проникали во многие двери. Подпольное издательство "Эдисьон де 
Минюн" распространяло книги. Одна из них, "Молчание моря" Веркора, была 
размножена и распространена в несчетном количестве экземпляров. Благодаря 
заботам алжирского правительства радио постоянно передавало выступление тех, 
чье орудие борьбы - перо и мысль. От имени тех, кто свободен, и тех, кто скован 
безмолвием, я торжественно выразил им признательность на большом собрании, 
организованном 30 октября обществом "Французский альянс", и волны эфира понесли 
к Парижу его отзвуки. 

Расцвет французской мысли подтверждал правильность нашей политики. Что могли 
сделать против этого чистого родника мужества и обновления замаскированное 
честолюбие и низкие замыслы некоторых господ? Быть может, наше единение, думал 
я, - недолгий взлет, а завтра опять придет оцепенение и все сникнет. "Но завтра 
- это уже другой день". А пока идет война. Я чувствовал за собою моральную 
поддержку французского народа, она поможет мне сплотить его. Тем более, что 
национальный инстинкт более определенно, чем когда бы то ни было, избрал меня 
средоточием единства. 

Ведь именно в отношении меня маневрируют политики в поисках гарантий для своей 
деятельности в ближайшем будущем. Ведь именно ко мне теперь тянутся люди так 
называемого руководящего класса, то есть занимающие высокие должности, 
обладающие богатством, известностью. Из этой категории одна ее группа - та, 
которая меньше всего думает о деньгах, - идет за мною уже давно, а остальные в 
смятении душевном ждут, чтобы я избавил их от опасных для них потрясений, и 
теперь почтительно склоняются передо мною, откладывая на время свою критику и 
свои оскорбления. Масса французов, которая не помышляет спекулировать на 
трагедии нации, ждет не дождется моего прибытия -оно будет для нее 
освобождением. И, наконец, для тех, кто сражается, я стал как бы символом того, 
чего они хотят добиться ценою своих великих жертв. Как описать то, что я 
перечувствовал однажды вечером, когда Сермуа-Симон, только что прибывший из 
Франции, где он вскоре после этого погиб, привез мне последние слова молодых 
борцов Сопротивления, приговоренных к смертной казни; фотографии, запечатлевшие 
стены тюремных камер, где в последнюю бессонную ночь смертники вырезали на 
камне мое имя; последние их письма родным, в которых они говорят обо мне как о 
своем вожде; рассказы свидетелей, слышавших последние возгласы борцов, 
выведенных на расстрел: "Да здравствует Франция!" "Да здравствует де Голль!" 

Это они диктуют мне мой долг в тот самый момент, когда я особенно в этом 
нуждаюсь. Ведь усталость и бремя задачи, лежащей на мне, подточили мои 
физические и духовные силы. В начале 1944 я тяжело заболел. Но благодаря 
заботам докторов Лиштвица и Дакруа благополучно выбрался из кризиса, хотя в то 
время уже ходили слухи, что "генерал" умирает. Разумеется, два года борьбы 
"Свободной Франции" были полны потрясений и разочарований. Но тогда нам нужно 
было все поставить на карту. Нас окружала атмосфера героизма, нас поддерживала 
необходимость победить во что бы то ни стало. Между мною и теми, кто вставал 
под мое руководство - все они были добровольцы, - царило глубокое согласие, и 
оно было для меня могучей поддержкой. Теперь мы уже были близки к цели, но мне 
казалось, что под моими ногами почва становится зыбкой, а дышу я менее чистым 
воздухом. Вокруг возникают какие-то корыстные намерения и соперничество, с 
каждым днем заметнее делаются человеческие слабости. 

На вилле "Глицинии" я запираюсь в своем кабинете и начинаю месить крутое тесто 
ежедневной работы. Надо прочесть бумаги, хотя мои ближайшие сотрудники - 
Палевский, Бийотт, Сустель - по моему распоряжению представляют мне только 
самые важные материалы. Надо выносить решения, хотя бы самые принципиальные. 
Надо принимать людей, несмотря на практикуемую мною систему ограничения приема. 
Я принимал национальных комиссаров, иностранных дипломатов, руководителей