Пусть он двинется на Польшу со своим войском с одной стороны, а я двинусь с 
другой.

Григорий почтительно выслушал все, что ему сказал Богдан, и просил вручить ему 
грамоты и отпустить с миром.

- Так скоро дело не делается, - отвечал Хмельницкий. - Я уезжаю в Черкасы и 
тебя возьму с собой. Несколько дней пробудешь у нас, а там получишь и обе 
грамоты; пожалуй дам тебе и провожатых.

Когда Григорий вышел от Богдана, его встретил Выговский.

- Пан посол, позвольте познакомиться с вами, - сказал он ему, - может быть я 
вам когда-нибудь и пригожусь, я всегда готов служить московским людям.

Они отправились вместе и долго о чем-то горячо разговаривали.

К хмельницкому в это время привели нового посла.

- Эк, их отовсюду посыпалось, - смеялся Богдан. - Откуда ты?

Посол поклонился.

От Хотмышского воеводы Болховскоо, еду к воеводе Брацлавскому Адаму Киселю.

- Вижу, сдружились ваши воеводы с панами, сказал Хмельницкий, распечатывая 
письмо. - Делают вид, что идут против татар, а сами замышляют погубить нас же, 
православных своих братьев.

- Не во гневе будь сказано твоей милости, - скромно ответил посол, низко 
кланяясь, - вряд ли наш воевода пойдет против казаков с войском; не такой он 
человек, чтобы воевать с православными. А вот против татар, это верно, войско 
наше всегда наготове.

- Хорошо! Я напишу грамоту твоему воеводе, а там уж его дело будет, за кого он 
встанет, за нас или за ляхов. Если за нас, то мы в долгу не останемся, наше 
дело правое, нам сам Бог помогает. Мы уже одержали две победы над польским 
войском, будем побеждать и вперед.

Не успел Хмельницкий отпустить этого посла, как привели еще одного от Севских 
воевод к Вишневецкому.

Хотя воеводы сулили свою помощь только против татар, но Хмельницкий отлично 
понимал, что это значит, и на уверение посла, что против казаков ничего не 
замышляется, говорил:

- Ваши воеводы хорошо знают, что ляхи воюют с казаками, а не с татарами. Зачем 
же они сулят помощь нашим врагам?

Посол, видимо, смутился, а Хмельницкий написал еще грамоту Севским воеводам.

Как-то вечером подъехал к дому, где остановился Хмельницкий, и посланный Адама 
Киселя, Петроний Ляшко. Он постучал у крыльца. Дверь отворил Ивашко. Петроний 
видел его мельком, когда он привез Катрю в Гущу; но память у монаха была 
замечательная: он тотчас же узнал казака.

- Здравствуй, пан казак, я привез тебе поклон от панны Катри.

Ивашко просиял. Он поспешил провести Петрония в свою каморку, под предлогом, 
что сейчас видеть Богдана нельзя, и осыпал монаха вопросами, так что тот едва 
поспевал отвечать.

- Не торопись, не торопись, пан казак! - останавливал Петроний. Язык-то, ведь, 
у меня один, нельзя же так вот все сразу. И здорова, и весела твоя панна, 
цветет, как роза, поет, что птичка: пан и пани души в ней не слышат. Просил я у 
нее письмеца к твоей милости, - прибавил монах лукаво, - да оказалось, что ты в 
грамоте не силен, так вот уж на словах передаю все, что знаю. А теперь, пан 
казак, буду тебе очень благодарен, если ты меня накормишь и напоишь, а завтра 
утром доложишь обо мне пану гетману.

Ивашко угостил монаха как нельзя лучше, уложил его на свою постель, а сам лег 
на сеновале, и монах в душе благословлял Катрю за ее поручение.

На другое утро Петроний представлялся Хмельницкому и вручил ему письмо Киселя.

- Очень, очень рад, что старый мой приятель Адам обо мне вспомнил, говорил 
Богдан Петронию, - посмотрим, что он нам пишет.

Богдан распечатал письмо и стал читать. Петроний зорко следил за ним и видел, 
что по временам тонкая усмешка появлялась на губах Хмельницкого.