отправили в его курень. Куренной атаман снял с него допрос.

- Ты двух женщин укрываешь? - строго спросил он.

Ивашко опустил голову и тихо проговорил:

- Да, батько!

- Разве ты о двух головах, казак? - укоризненно проговорил атаман. Ты знаешь, 
что за это полагается...

- Это моя невеста, - оправдывался Ивашко, - я ее спас от татарской неволи, как 
же мне ее было бросить?

- К родным бы ее отвез.

- У нее никого родных нет, она круглая сирота.

- Ну, братец, это Сечь разбирать не будет, дело твое плохо... Завтра надо 
собрать раду, а сегодня посиди под арестом.

Поздно вечером прибежала Олешка и умоляла его найти какое-нибудь средство 
спасти Ивашка.

- Я и сам об этом думаю, жалко хлопца, - отвечал Хмельницкий. - А по законам 
Сечи ему несдобровать... Впрочем, средство и есть, только удастся ли оно, - 
прибавил он в раздумье. - Научить-то я вас научу, а там уж сами устраивайте, 
как знаете, дело мое сторона, мне и мешаться в такое дело не след... Он долго 
толковал с Олешкой, и она ушла от него несколько успокоенная.

На другое утро собралась рада. Никита в качестве обвинителя стоял тут же и с 
торжествующим злобным видом посматривал на Ивашка, приведенного связанным. 
Виновный был поставлен перед собранием. Куренной атаман обстоятельно изложил 
дело. Всем, особенно молодым, было жаль Ивашка. Никиту никто не любил за его 
заносчивый нрав, а в этом деле он еще более оказался несимпатичным, так как 
подсматривал за Ивашком с целью мести.

Когда кошевой спросил мнение собрания, то несколько нерешительных голосов 
поднялись в защиту Ивашка, стараясь его оправдать.

- Он, ведь, не в Сечи скрывал девушку, говорили они.

- Не в Сечи-то не в Сечи, да допустить этого нельзя, тогда и казакам некуда 
будет деться, когда навезут жен и невест, тогда и Сечи конец.

- Он, ведь, не хотел ее здесь навсегда оставить, - говорили защитники.

- А кто его ведает, что он думал, - возражали старики. - Если допустить, чтобы 
законы Сечи не соблюдались, тогда никакого порядка не будет...

Кошевой не видел конца пререканиям и дал знак, что хочет говорить. Все сразу 
замолчали.

- Панове, запорожцы! Жаль мне казака Довгуна. Казак он добрый, ни в чем дурном 
до сих пор не был замечен. Знаю я, что и Кустарь не прав, донес он на Довгуна 
по злобе, да только дело такое, что простить его никак нельзя. Не можно 
преступать старые законы; по ним жили наши деды и прадеды, и особенно не можно 
теперь, когда в Сечь нахлынуло столько народа. - Верно он говорит, - подхватили 
старики, - умная у нас голова наш кошевой; нельзя Сечи пропадать из-за одного 
казака.

- Слышишь, Довгун, - обратился кошевой к Ивашку. - Все мы тебя жалеем, да 
ничего не поделаешь, против закона идти нельзя. Будь же храбрым казаком, 
выбирай себе сам смерть, какую хочешь.

Ивашко немного побледнел, но твердо выговорил, кланяясь на все четыре стороны:

- Прощайте, православные, не поминайте лихом! А ты, батько, проговорил он, - 
кланяясь в землю Богдану, стоявшему подле кошевого и с беспокойством 
поглядывавшему по сторонам, - прости меня тоже, если я согрешил в чем-либо 
перед тобой! Дай Бог тебе удачи, а коли хочешь меня добром помянуть, так не 
оставь Катрю, прими ее вместо дочери.

- Какую же казнь ты выбираешь? - спросил кошевой.

- Какую положит кош, мне все равно.

- Свезем его под шибаницы! - решили старшины.

Шибаницы были виселицы, установленные на мостах по большим дорогам. На них