теперь каждый день целыми десятками они приходили к кошевому, и тот спрашивал 
их только:

- Веруешь ли в Бога?

Они отвечали:

- Верую.

- А в Богородицу веруешь?

- И в Богородицу верую.

- А ну-ка перекрестись!

Приходящий крестился.

- Ну, теперь ступай в какой хочешь курень.

Хмельницкий почти каждый день посещал Сечь и с радостью видел, как прибывает 
народ.

Раз как-то Довгун доложил ему, что прибежали хлопы из Украйны. Хмельницкий уже 
давно не получал вестей с родины. Он тотчас же велел привести их к себе и 
спросил:

- Что нового на Украйне?

- Новое-то есть, да только нехорошее, - отвечали ему. - Как прослышали, что ты 
регистровых казаков смутил, как прибежали оставшиеся в живых ляхи, все паны 
всполошились. Старшой Барабаш собирает на тебя казаков, а сам коронный гетман 
идет с войском к Черкасам. Пан Кречовский бегает и к старшому, и к старосте и 
тоже тебя на чем свет стоит бранит. Дорого оценили твою голову, на Украйну 
теперь тебе и показаться нельзя.

Богдан отпустил хлопов и долго совещался с кошевым. Возвратившись на Томаковку, 
он засел за письма, написал Шемберку, Потоцкому, Конецпольскому и Барабашу. 
Шемберку, как своему прямому начальнику, он сообщал, что только временно 
скрывается от Чаплинского, поклявшегося его извести, что он думает скоро 
вернуться и просит пана комисара позаботиться, чтобы не разграбили его 
остального имущества и не разогнали его слуг. Почти то же он писал и коронному 
гетману, уверяя его, что казаки собираются в Запорожье только потому, что хотят 
послать депутацию королю о восстановлении своих прав. Конецпольскому он писал о 
Чаплинском, уверяя, что Чаплинский его обкрадывает и недостоин быть не только 
панским дозорцею, но даже истопником или кучером. Всех троих Хмельницкий уверял,
 что и в уме не имеет мысли о восстании, что все это клевета, и что скоро он 
намерен вернуться на Украйну. Барабашу он писал совсем в ином тоне, он упрекал 
его в том, что тот так долго хранил у себя королевскую грамоту. "За то, что 
ваша милость хранили королевскую привилегию, - писал он, между плахтами вашей 
жены, войско запорожское считает вас достойным начальствовать не над людьми, а 
над свиньями или над овцами. Я же, с помощью этой привилегии, надеюсь сделать 
что-либо лучшее для погибающей Украйны, выпросить ласку и милость у 
королевского величества, панов, сенаторов и у всей Речи Посполитой".

Кошевой разглашал между запорожцами, что будет послано посольство в Варшаву к 
королю, и ни словом не обмолвился никому о замышляемом восстании. Хмельницкий 
жил и в Сечи, и на Томаковке; но в начале марта до него дошли слухи, что 
коронный гетман посылает к нему кого-то для переговоров. По этому поводу у 
Хмельницкого было новое совещание с кошевым.

- Думаю, что тебе не следует оставаться здесь, в Сечи, - советовал кошевой. - 
Если придет сюда посол панский, трудно будет от него скрыть наши замыслы. Он 
как раз узнает, да и увидит, что слишком много сюда нагрянуло всякого люда, 
нашим запорожцам ртов не закроешь, их не обманешь; они чуют, чем пахнет... 
Всего лучше будет, если ты распростишься с запорожцами, заберешь с собою для 
безопасности человек триста или пятьсот и переберешься на остров Томаковский, 
как будто для того, чтобы кормить коней.

- Правда твоя, - подтвердил Хмельницкий, - я отберу самых надежных, огорожусь 
на острове палисадом и прикинусь, что с Сечью никаких дел не веду, она сама по 
себе, а я сам по себе...

- А кого пан коронный гетман посылает к тебе? - спросил кошевой.

- Ротмистра Ивана Хмелецкого. Он долго жил между казаками и знает все казацкие 
привычки. Вот пан коронный гетман и думает, что это самый лучший посол ко мне, 
он все выведает и высмотрит.

На другой день Хмельницкий распрощался со своими запорожскими друзьями и 
объявил им, что он теперь поедет на Томаковку кормить коней, а для безопасности