может как-нибудь перелезть через стену, то конь уже там ждет его в овраге. Он 
еще заранее, пока не расставили стражу, выпустил его за ворота и привязал к пню.
 Затем татарченок вытащил флягу с вином и маленький сверток с порохом.

- Это я тоже тебе, урус! Утащил вон там у мертвого, - сказал он.

Иваш взял на ладонь щепотку пороха, велел татарченку налить горилки, размещал и 
выпил. Остальной порох он бережно сунул в карман, а флягу положил за пазуху. Он 
чувствовал порядочную слабость, но обыкновенное запорожское лекарство оживило 
его, а желание спастись возвратило энергию и бодрость. С помощью мальчика он 
поднялся на ноги, прошел за сарай и осторожно перелез через стену, цепляясь за 
выдававшиеся камни. Мальчик кивнул ему на прощанье головой и побежал, 
подпрыгивая, в кухню, а Иваш спустился в овраг, отвязал бурка и поскакал в 
Чигирин известить Хмельницкого. Он чувствовал боль в голове; глаза застилало 
туманом, но несколько глотков горилки во время пути поддержали его силы, и он 
благополучно добрался до корчмы, где остановился Богдан.

Хмельницкий сидел в светелке корчмы за жбаном браги и, угрюмо облокотясь на 
руку, курил свою люльку. Когда Иваш вошел к нему бледный с перевязкою на голове,
 он сразу все понял.

- Не говори, не говори! - остановил он Довгуна, - вижу, что враг мой на этот 
раз одолел меня. Но мы с ним еще потягаемся.

- Был ты, батько, у пана старосты? - спросил Ивашко.

- Был и вчера, и сегодня, да не застал его, пан уехал на охоту, только завтра 
вернется. А что Марина? - отрывисто спросил Богдан.

- Угощает подстаросту, - повторил Ивашко слова татарченка.

- Эх! - проговорил Богдан и махнул рукой.

Он больше ничего не спрашивал, уложил Иваша в постель, дал ему еще порцию 
горилки с порохом, перевязал и осмотрел рану; она оказалась довольно легкой; а 
сам лег на лавку, подостлав под себя кожух. Но ему не спалось: тысячи дум 
роились у него в голове, тысячи предложений и планов возникали и заменялись 
новыми, ни за один он не мог ухватиться, все они уплывали, стирались. Одно 
только было ясно, что если он ни в суде, ни у старосты не найдет защиты, то 
будет сам себя защищать. Ему казалось, что он разрывает связь с прошедшим, 
начинает что-то новое, неиспытанное. В эту минуту душевной борьбы борьбы 
невольно всплыли воспоминания: то он видел себя в бурсе, прилежно сидящим за 
латынью или устраивающим с товарищами побоище, то он видел себя в схватке с 
татарами рядом со стариком отцом, старым воином, закаленным в битвах, то он был 
в плену у татар и пользовался милостивым вниманием хана, то войсковым писарем в 
почете у панов; вспоминалось ему и свидание с королем, и теперь невольно пришло 
на ум, что, может быть, и в этом его частном деле король, столь милостиво 
относившейся к нему, окажет ему помощь.

- Если здесь не найду управы, - проговорил он, - отправлюсь в Варшаву на сейм.

Под утро он наконец заснул; но едва забрезжил свет, он уже вскочил на ноги и 
подошел посмотреть на раненого. Ивашко спал крепко и во сне что-то бормотал. 
Богдан задумчиво смотрел на это молодое бледное лицо, на этого юношу, второй 
раз спасшегося от смерти.

- Да, - проговорил он тихо, - кому суждено жить, тому не умереть.

На обширном дворе пана Конецпольского толпились доезжачие, егеря и слухи. Пан 
только что приехал с охоты, все заняты были расседлыванием лошадей, сортировкой 
дичи и веселыми рассказами об охотничьих приключениях.

Богдан медленно взошел на крыльцо и велел дворецкому доложить о себе пану 
старосте. Дворецкий высокомерно оглядел его с головы до ног и с расстановкою 
проговорил:

- Не думаю, чтобы ясновельможный пан мог принять теперь; он только что вернулся 
с охоты и изволит завтракать.

- Я подожду, - спокойно ответил Хмельницкий.

Дворецкий важно отправился докладывать пану. Через несколько минут он вернулся 
и объявил Богдану, что пан его принять не может, а просит зайти часа через два.

Хмельницкий вернулся в корчму и на пороге своей комнаты увидел спасенного им 
татарченка Саипа.

- Что скажешь, Саип? - спросил он тревожно, предчувствуя, что услышит еще 
что-нибудь недоброе.