На другой день Чаплийнский сидел в кабинете с зятем своим Комаровским. Они о 
чем-то горячо спорили, как вдруг дверь отворилась и вошел Дачевский.

- А, здорово, друже! - небрежно проговорил Чаплинский. - Новостей принес?

- Принес! - отрывисто проговорил тот.

- Садись да повествуй... Эй, хлопче, пива нам да меду, да венгржины постарше! - 
приказал он, хлопнув в ладоши.

Проворный слуга живо принес бутылки, жбаны и стаканы и также быстро скрылся.

- Вчера, когда пана Данила так неучтиво выпроводили... - начал Дачевский.

Чаплинский поморщился.

- Подробности ты можешь выпустить, - заметил он угрюмо.

- Когда пана высадили за двери, - невозмутимо продолжал Дачевский, будто не 
замечая, что пан сердится, - пан Богдан начал говорить о королевской привилегии,
 скрытой Барабашем; в этой привилегии король дарует права казацкой вольнице...

- Гм, вот как! - протянул Чаплинский, - что же этот казак говорил?

- Он просил Барабаша показать ему королевскую грамоту, но тот дал понять, что 
бумага спрятана у его пани. Тогда Богдан как будто успокоился, но я его знаю и 
по глазам заметил, что он нечто задумал. Я пробрался незаметно во двор и там, 
между нищими и челядью, остался до утра. Я видел, как тот казак, которого пан 
вздернул, да плохо, оседлал коня и ускакал, а к рассвету вернулся и тотчас же 
прошел к Богдану. Я готов голову прозакладывать, что он ездил к пани в Черкасы 
за грамотой... Что предприятие это удалось, я сегодня ясно увидел по пану 
Богдану: он земли под собою не слышит...

- Хорошо, я вполне одобряю сообразительность пана, - важно сказал пан 
Чаплинский, поглаживая усы. - Что же касается Богдана, то мы с зятем только что 
толковали о нем. Недолго ему тешиться, я всеми способами буду стараться, чтобы 
пан староста обратил свое внимание на этого беспокойного человека.

- Еще я должен передать пану подстаросте, - продолжал Дачевский, что у 
Хмельницкого часто бывают разные люди из сел и деревень: и попы, и крестьяне, и 
казаки, и шляхтичи. Он с ними подолгу разговаривает; насколько мне удалось 
слышать эти разговоры, дело идет о том, чтобы мутить народ и вербовать 
повстанцев.

- Знаю, знаю, что он затевает, - отвечал Чаплинский, - только навряд ли это ему 
удастся. Попрошу я пана Дачевского еще об одной услуге: не найдет ли он 
возможность проследить хорошенько за этим казаком, спасшимся от виселицы; может 
быть, мы придумаем какие-нибудь способы и от него избавиться.

- Не обещаю, пан подстароста, не обещаю; но, что могу, сделаю. Запорожцы - 
хитрый народ, за ними уследить трудно.

Дачевский раскланялся, а Чаплинский с зятем поехали в Чигирин по какому-то делу.


После ночной поездки Ивашко долго высыпался. Богдан не велел его будить: он 
имел продолжительное совещание с Брыкалком, который куда-то уехал, а 
Хмельницкий засел за свои бумаги и письма. Наконец, вошел к нему заспанный 
Ивашко, поклонился и сказал:

- Здоров будь, батько! Я тебе вчера не успел важных вещей сообщить.

- Слышал, слышал, - с усмешкой сказал Богдан, - мне Брыкалок уже все передал. 
Извести они меня замышляют. Ну, что-ж? На все воля Божья, остерегаться буду, а 
удастся им, значит, мне жить не суждено. А ты бы вот что, Ивашко, повидал бы 
свою панночку, да и шепнул бы ей, чтобы она ко всему присматривалась и 
прислушивалась. Видишь, какие веселые поручения я тебе даю.

Ивашко, действительно, просиял и, весело тряхнув чубом, проговорил:

- Это дело я быстро обделаю, батько! Катря дивчина сметливая, да и мамка ее, 
старая татарка, тоже может нам пригодиться.

Он вышел с поклоном; во дворе встретился с Дачевским. Оруженосец остановил было 
его своими разговорами, но Довгун постарался поскорее от него отделаться, 
оседлал коня и ускакал. Дачевский посмотрел подозрительно ему вслед и тоже 
куда-то скрылся.

Вечером Чаплинский вернулся довольно поздно и собирался уже ложиться спать.