Вечером 19-го сентября Хмельницкий сидел в своем шатре и раздавал приказания 
казацким старшинам. Во всех его движениях была заметна нервность, 
раздражительность. На замечание кого-то, что в польском лагере нет ни одного 
храброго воина и что разбить ляхов ничего не стоит после одержанных побед, 
Хмельницкий угрюмо посмотрел на хвастуна и резко сказал:

- Кто знает, что будет: быть может нас ждет победа, а быть может и поражение, о 
крымцах ни слуху, ни духу, которого гонца к ним посылаю... а без них трудно 
справиться с коронным войском.

Кривоносу Хмельницкий отдал приказание немедленно отправиться к Константинову в 
засаду, чтобы отрезать полякам путь, если они вздумают отступать.

- Послушайте еще, панове атаманы, - сказал Хмельницкий, - передайте все своим 
казакам, чтобы попавшие в плен пугали ляхов татарами; пусть говорят, что мы 
дожидаемся самого хана с ордой...

Затем Хмельницкий отдал приказание нескольким начальникам перейти плотину и 
окопаться на другом берегу шанцами. Сам он намеревался остаться в Пилявском 
замке за укреплениями.

- Главное, не слишком торопитесь нападать на поляков; заманивайте их, 
старайтесь раздразнить их удаль, но в решительную битву не вступайте; протяните 
время, быть может, и татары подойдут.

Угрюмо-серьезное настроение Хмельницкого сообщилось и всему лагерю. Казаки, 
против обыкновения, не гуляли, не пели; старики удерживали молодых и напоминали 
им, что скоро, может быть, придется сложить головы.

- Не петь теперь надо, а молиться, - говорили они.

И все войско усердно молилось, священники едва поспевали служить молебны; они 
воодушевляли воинов, напоминая им, что дело их правое, что они стоят за веру 
православную.

Не то было в польском лагере. Почти в каждом шатре шла шумная пирушка. Паны, 
по-видимому, не допускали и мысли, чтобы хлопы могли их победить...

- Разве стоит тратить пули на этих хлопов? - с презрением говорили они. - 
Смотрите, как они нас трусят, даже петь забыли. Стоит только приударить 
хорошенько на этот курятник и, несмотря на то, что он зовется замком, мы 
разнесем его и не оставим камня на камне.

Какой-то удалой шутник даже придумал молитву на этот случай и она пошла ходить 
из уст в уста. Паны молились: "Господи Боже! Не помогай ни нам, ни казакам, а 
только смотри, как мы разделаемся с этим мужичьем".

Пан Корецкий, прибывший в лагерь, старался загладить свою вину. Он рвался в 
битву и выпросил позволение быть в передовом отряде.

- Не хорошо только, - шептали некоторые, - что мы начнем битву в понедельник: 
тяжелый это день, лучше его переждать.

Но отложить битву уже не было возможности; панам хотелось скорее проявить свою 
удаль. С самого утра начались стычки в одиночку. Казаки, видимо, избегали 
вступать в общий бой и паны мнили себя уже победителями. Им удалось захватить 
несколько пленных; когда их допросили, они все в один голос заявили, что 
Хмельницкий ждет хана с большим войском. Это известие заставило панов 
призадуматься. Между ними многие уже не в первый раз имели дело с казацким 
войском.

- Гей, смотрите, панове, - говорили они, - не даром казаки прячутся в своем 
таборе, что-нибудь недоброе они замышляют.

- Они просто нас бояться, - самонадеянно возражали другие.

Прошел и вторник, а казаки все не вступали в серьезный бой.

Уже стемнело. Хмельницкий сидел в своей палатке и вел оживленный разговор с 
Выговским.

- Пану гетману непременно надо завязать более серьезные отношения с Москвой. Он 
видит, что на татар надежда плохая.

- Посмотрим, посмотрим! - отвечал Хмельницкий. - Может быть нам и те, и другие 
помогут.

В лагере в это время происходило какое-то движение; все суетились, бегали, 
шумели. Хмельницкий послал Выговского узнать, что случилось.