привести к разглашению некоторых государственных тайн. Все правительства после 
революции 1919 года использовали националистические полувоенные формирования, 
которые официально были вне закона, ибо их существование противоречило 
Версальскому договору. Поэтому господа в красных мантиях больше склонялись к 
снисхождению. Своему решению они вывели следующее обоснование: «В момент 
совершения преступления обвиняемые находились в состоянии крайнего раздражения. 
Следовательно, убийство Кадова не было запланировано заранее». 
      Таким образом, суд объявил смерть Кадова не результатом приговора «Feme», 
а всего лишь непредумышленным убийством. 
      Суд постановил также: «в пользу обвиняемых следует отнести тот факт, что 
большинство из них молоды; прежде они не привлекались к суду и не имели 
судимостей; они сражались на войне и не только рисковали жизнью, но и потеряли 
прежнюю работу; к тому же в момент совершения преступления они были не вполне 
трезвыми». Наконец, их неприязнь к Кадову не была беспричинной, поскольку они 
полагали, что разоблачили «коммунистического шпиона и предателя». Поэтому суд 
объявил, что убийство «было совершено не из низких побуждений». 
      Несмотря на столь трогательное проявление симпатии, про Бормана судьи не 
забыли. В упомянутой статье 1929 года Борман называл их «немцами особого рода», 
политические воззрения которых стали причиной изначального предубеждения против 
обвиняемых. Только одного из судей он мог причислить к лагерю националистов, но 
и тот оказался иудой. 
      «Казалось, что все происходившее под видом правосудия было не более чем 
фарсом, и мне приходилось [34] сдерживать себя, чтобы не выкрикнуть это ученым 
господам в мантиях. После долгих четырех дней суда, нас всех приговорили к 
большим срокам заключения», — писал он впоследствии. Шесть обвиняемых 
действительно получили большие сроки. Так, убийца, орудовавший ножом, получил 
двенадцать лет каторги; Гесс — десять лет; Юрих — пять с половиной. Борман же 
отделался лишь годом тюрьмы. Предоставил охотничий экипаж — значит, соучастник, 
но не убийца (тем более что поручал лишь поколотить Кадова). Пытался помочь 
преступникам замести следы — значит, укрыватель. Причем суд изложил 
предъявленное ему обвинение чуть ли не в похвальных выражениях, отмечая, что он 
действовал, «движимый чувством товарищеской взаимовыручки и любовью к партии». 
Таким образом, судьи обеспечили ему поистине замечательную партийную 
характеристику. 
      В то же самое время после неудавшейся аферы Адольф Гитлер предстал перед 
мюнхенским судом, который проявил столь же сочувственное понимание. Гитлер тоже 
утверждал, что действовал только из любви к отечеству. Борман следил за этим 
процессом по газетам с великим интересом, хоть и с грустью — прежде всего 
потому, что у национал-социалистов, которым он уже явно симпатизировал, имелись 
конкуренты. Поскольку НСДАП оказалась вне закона, а Гитлер очутился за решеткой,
 члены национальной народной партии стали без помех набирать сторонников в 
бывших вотчинах гитлеровской партии. 
      После оглашения приговора судья Верховного суда Эбермайер испросил 
разрешения суда на арест Бормана, находившегося еще на свободе. В противном 
случае он мог избежать осуществления приговора, стоило ему лишь добраться до 
Баварии, где «разыскиваемые» наподобие Россбаха или Эрхардта исчезали бесследно.
 [35] 
      Защитник Бормана Карл Сак заявил протест. Он принадлежал к числу 
выдающихся адвокатов того времени, и его услуги оплачивались явно не из средств 
управляющего поместьем. Мекленбургские землевладельцы пошли на такие расходы — 
значит, на то были достаточно серьезные причины. Аргументы Сака подействовали 
на судей, и они отвели запрос о немедленном аресте Бормана. Тогда Эбермайер 
разыграл последнюю карту, воспользовавшись своим правом накладывать арест 
непосредственно в зале суда. Так Борман оказался в одном фургоне с подельниками.
 Понимая, что долго не увидят свободы, они стали распевать свои «дерзкие 
патриотические песни», когда фургон ехал по улицам города. Позднее Борман любил 
рассказывать, что у жителей Лейпцига «перехватывало дыхание от изумления». 
      Впрочем, Мартин не очень расстраивался, поскольку понимал, что, отбыв 
всего год в тюрьме и став «гонимым за веру», получит право говорить о своей 
принадлежности к числу избранных — к гвардии испытанных «старых борцов». [36]
      Прощание с Мекленбургом 
      Поскольку предварительное заключение засчитывалось в срок наказания, 
после вынесения приговора 17 марта 1924 года Бормана ждали всего одиннадцать 
месяцев монотонной тюремной жизни. Политические заключенные имели право на 
отдельные камеры и могли заниматься своими делами в рамках тюремных порядков, 
строгость которых ограничивалась для них обязательным трудом. 
      «Я должен был склеивать коробки из картона и бумаги для сигарет, лекарств,
 конфет, которые приходилось делать даже для кооператива 
социал-демократического потребительского союза», — вспоминал Борман 
впоследствии. Дневная норма — полторы тысячи коробок. За некачественную 
продукцию или невыполнение норматива наказывали штрафными работами. Впрочем, 
Мартин постарался с толком провести период отлучения от активной деятельности. 
Важнейшим событием, вдохновившим его на неустанную работу над собой, стал 
мюнхенский «пивной путч» Гитлера. Бесславно провалившееся выступление, 
напоминавшее фарс в духе дешевых мюзик-холлов, Борман расценил как готовность 
бороться за власть любыми средствами. На таких стоило сделать ставку! Борман с 
удовольствием констатировал, что не прогадал с выбором. 
      Кроме того, осенью 1923 года правительство расправилось с основными 
революционными очагами [37] левых сил: войска заняли Саксонию и Тюрингию и 
сместили местные администрации (там власть находилась в руках коммунистов), а