находился в той же тюрьме, отмечал, что к политическим заключенным относились 
«со всей возможной предупредительностью». 
      В конце сентября Бормана — единственного из арестованных по этому делу — 
выпустили из тюрьмы. На допросах в Лейпциге он продемонстрировал «добрую волю», 
подтвердив все, что не вызывало сомнений: он распорядился поколотить Кадова, 
приказал подготовить экипаж, посоветовал убийцам скрыться. По возвращении в 
Герцберг он представил себя ловкачом, которому удалось выкрутиться из лап 
следователей, тщетно старавшихся уличить его в соучастии в убийстве. Все 
восторженно похлопывали его по спине, виски и шнапс текли в «Луизенхофе» рекой. 
Пусть полиция [30] и суд надрываются в безрезультатных потугах — «осталось 
недолго терпеть»! 
      Поход на Берлин и конец республики казались неотвратимыми. Движение 
запрещенных фрейкорпов приобрело небывалый размах. Одним из поводов тому 
послужила казнь французскими оккупантами Рура{7} россбаховца Лео Шлагетера (за 
умышленный саботаж), вызвавшая взрыв протеста и резкий рост национализма. 
Возмущение было направлено также и против республиканского правительства, не 
предпринимавшего никаких мер для освобождения оккупированных земель и изменения 
позорного для Германии положения и безропотно терпевшего оскорбительные выпады 
французов. 
      1 октября 1923 года в Кюстрине, в сотне километров от столицы, майор 
Бруно Эрнст Бухрукер из «черного рейхсвера» приказал своим дружинам осуществить 
путч. Но ликование было недолгим, поскольку их блокировали регулярные войска. В 
Гамбурге, Тюрингии и Саксонии коммунисты стали вооружаться, готовясь к 
восстанию. Теперь государству понадобился бы каждый «правый», способный держать 
в руках винтовку, и оно перестало разоружать неудачливых путчистов. 
      Тем временем тревога сгустилась в воздухе над Мюнхеном. Даже местные 
власти готовы были поддержать путчистов, выступавших против Берлина, поэтому 
сюда съехались вояки всех мастей и рангов, включая Россбаха и стратега первой 
мировой войны генерала Эриха Людендорфа, которого высоко ценили северяне из 
национальной народной партии. 
      События, происшедшие в Мюнхене 9 ноября 1923 года, хорошо известны: 
дилетантская революция [31] Гитлера в стиле музыкальной комедии потерпела 
фиаско. Из-за его поражения для националистов северных областей Германии 
настали трудные времена, но более всего их тревожили мысли о том, что оказался 
упущенным, возможно, последний шанс для решающего удара. Большинство крайне 
правых организаций были запрещены. Произошли аресты многих членов фрейкорпов и 
других вооруженных формирований, причем почти все их склады оружия были 
обнаружены. Через четыре дня после ареста Гитлера (его схватили в городишке 
Уффинг, где он скрывался в усадьбе своего друга Ханфштенгля) произошло событие, 
которое немцы сочли чудом и которое поумерило пыл многих радикалов: бешеная 
пляска инфляции вдруг прекратилась. С середины ноября рент-марка сменила 
обесценившуюся марку. Цены и оклады неожиданно стабилизировались. 
      12 марта 1924 года Мартин Борман предстал перед лейпцигским судом вместе 
с остальными обвиняемыми. В ходе длившихся четыре дня слушаний он играл роль 
простачка, который по складу характера был далек от яростных баталий. Как 
молодой человек, любивший свое отечество, он стремился принести ему пользу и 
был счастлив помочь своему хозяину Герману фон Трайенфельзу в его политической 
деятельности, но ничего противозаконного при этом не совершал. Словом, на суде 
Борман последовательно придерживался принципа «я вам ничего не скажу — вы 
ничего не докажете». 
      Единственным раскаявшимся среди обвиняемых был Бернхард Юрих, показания 
которого могли развеять туман в этом деле. Однако он ничего не знал об истинных 
причинах и планах, поскольку — по приказу Пфайфера — присоединился к 
россбаховцам уже в баре. К тому же остальные обвиняемые в один голос утверждали,
 что Борман не ездил с ними в Пархим и распоряжений об убийстве не давал. [32] 
      «Те, кто знал, хранили молчание, — писал впоследствии Рудольф Ганс Гесс. 
— Когда в ходе слушаний мне стало ясно, что мой товарищ, задумавший это дело, 
может быть разоблачен, я взял вину на себя, и его освободили еще в ходе 
допросов». Остается лишь подчеркнуть, что он не назвал имени подстрекателя (то 
есть Бормана) даже накануне неотвратимой казни. Подобную преданность Борман 
ценил и помнил, всегда держал в поле зрения верных себе людей. Тому же Гессу он 
«доверил» осуществление планов «обезлюживания» восточных территорий, поручив 
проведение массовых убийств в крупнейших концентрационных лагерях. (За 
преступления, совершенные в должности коменданта концлагеря в Освенциме, Гесс 
был приговорен поляками к повешению.) 
      Портной Генрих Крюгер, который после второй мировой войны поселился в 
Гамбурге, в те времена жил в Пархиме и своими глазами видел пьяные кутежи 
россбаховцев в «Луизенхофе». Вместе со своим товарищем в ночь убийства он был в 
баре, и они видели, что Борман в ту ночь туда приходил. По словам Крюгера, один 
из россбаховцев показал Борману бумаги, обнаруженные в карманах пьяного Кадова: 
«Я видел, как Борман вытащил из своего кармана пистолет и передал его 
россбаховцу». В то время Крюгер не стал сообщать об этом в полицию, ибо ему не 
хотелось нарываться на неприятности накануне сдачи экзамена на получение 
профессии портного. 
      Даже если судьи и подозревали, что за преступлением кроется гораздо 
больше, чем удалось выяснить, это не повлияло на итоговый вердикт. С одной 
точки зрения, приговор можно считать очень суровым. После разоблачения ряда 
убийств «Feme» общественность требовала максимальной строгости. Но в 
психологическом отношении политические убийства стали тогда привычным явлением. 
С другой стороны, [33] судьи опасались, что тщательное расследование может