привлекать внимания разгулявшейся публики, рылись в его карманах. Недолгий 
обыск позволил обнаружить членский билет молодежной коммунистической группы, 
русские рубли и подозрительные записи. Один из россбаховцев подошел к толстяку 
и тихо отчитался. У того в глазах вспыхнула искра жестокой радости — повод 
есть! Не допускавшим возражений тоном он негромко отдал распоряжения. Затем его 
рука скользнула в карман плаща и извлекла оттуда небольшой увесистый предмет, 
который перекочевал в карман россбаховца, немедленно покинувшего своего 
собеседника. Так и не заказав спиртного, не привлекая к себе внимания, толстяк 
вышел и свернул за угол, исчезнув в темноте безлюдной улицы. 
      Когда около полуночи хозяин гостиницы объявил о закрытии заведения, 
россбаховцы предложили очухавшемуся Кадову продолжить развлечения в кофейне в 
компании хорошеньких женщин. Двое россбаховцев затащили его в экипаж и усадили 
между собой, Пфайфер и Гесс сели напротив, а еще двое молодцов заблокировали 
дверцы. Когда они выехали на дорогу на Шверин, немного протрезвевший Кадов 
понял, что город остался позади. Он попытался выскочить, но к его виску 
приставили пистолет. Через несколько сотен метров они взялись за него — сначала 
в экипаже, избивая кулаками, тыча палками и резиновыми дубинками, а затем 
выпихнули на луг. [27] 
      Удары сыпались со всех сторон — вшестером на одного. Наслаждаясь 
мучениями «предателя», россбаховцы сломали ему руки и ноги. Потом Гесс отломал 
кленовую жердь и со всей силы ударил жертву по голове — чтобы не кричал. Затем 
жертву забросили в ящик для багажа и прикрыли сверху плащом. Далее отправились 
только трое — они приехали в имение Нойухоф. Посовещавшись, решили закончить 
дело и зарыть тело в лесу. Один из россбаховцев перерезал Кадову горло 
перочинным ножом, а двое других всадили в голову по пуле. По возвращении экипаж 
отмыли от крови и уничтожили все следы пребывания в нем Кадова, а труп зарыли в 
сосновой рощице. 
      Ранним утром Борман узнал от Пфайфера о случившемся. Он позвонил 
руководителю областной организации национальной народной партии и заявил, что 
события якобы разворачивались не так, как планировалось. Впоследствии на суде 
Борман заявлял, что хотел лишь проучить Кадова, задать ему хорошую трепку. Но, 
очевидно, не это стало главной темой телефонных переговоров: в убийстве 
оказалось слишком много соучастников. Решили распустить слух, будто Кадов уехал 
из города на первом утреннем поезде. 
      В сопровождении Пфайфера Борман отправился в имение Нойухоф, чтобы 
предупредить всех, кто оказался вовлеченным в эту историю. Однако 
дисциплинированный Гесс уже сообщил по партийной линии, то есть Масолле, об 
убийстве Кадова, и теперь следовало изменить сценарий. Борман распорядился, 
чтобы все причастные к делу побыстрее исчезли из этих мест. 
      Через пару дней, не посоветовавшись с Борманом, два участника 
происшествия заявились в партийный штаб в Шверине и попросили подыскать им 
где-нибудь жилье. Их направили в поместье на острове Пель, где один из них, 
Бернхард Юрих, сразу ввязался [28] в потасовку. Юрих, прежде проходивший 
лечение в берлинской клинике для душевнобольных, явно не подходил для хранения 
каких-либо секретов. Однажды под покровом тумана и темноты он покинул остров и 
скитался до 22 июня 1923 года, когда — то есть через три недели после кровавой 
расправы — его приютили в редакторской конторе берлинской ежедневной газеты 
социал-демократов «Форвертс». Там, дрожа от страха, как загнанный зверь, он 
поведал о происшествии в Пархиме.
      * * * 
      Полиция откопала тело Кадова, и суд Мекленбурга возбудил следствие. Шесть 
убийц, включая Юриха, оказались за решеткой, но тот, кто задумал и организовал 
дело, пока оставался в тени. Мекленбургский суд трактовал события как драку 
между собутыльниками, которая привела к трагическому исходу, и квалифицировал 
дело не как политическое, а как уголовное. Если бы все так шло и дальше, никто 
не узнал бы о роли Бормана. Однако в июле член Верховного суда Людвиг Эбермайер 
перевел дело под «Закон о защите республики». В результате оно оказалось в 
юрисдикции лейпцигского суда. Мартин Борман был арестован и заключен в тюрьму 
города Шверин, а затем переведен в Лейпциг. Годы спустя в статье, 
опубликованной в августе 1929 года в газете «Фелькишер беобахтер», он писал, 
что его перевозили под усиленной охраной. Конвоиров подобрали особенно строгих 
и злобных, поскольку незадолго до этого крайне правые устроили побег лейтенанта 
Эрхардта из тюремной камеры. Были приняты все возможные меры безопасности, но 
Борман и его сотоварищи «даже не думали о побеге, поскольку совершенно не 
считали себя неправыми и верили, что заслужили не наказание, а награду». [29] 
      Столь самонадеянное утверждение означает, что казнь Кадова стала 
заслуженной карой «предателю», и в 1929 году Борман мог позволить себе вполне 
определенно высказать подобное мнение. Когда в Кракове казнь Рудольфа Гесса 
была делом уже решенным, последний откровенно сформулировал то, что Борман 
только подразумевал: «В то время мы твердо верили, что предатель заслуживает 
смерти. Коль скоро ни один германский суд не вынес бы такого решения, мы 
приговорили его сами, следуя неписаному закону древних германцев, и сами 
привели приговор в исполнение». 
      Но летом 1923 года Борман чувствовал себя не столь уверенно, как писал в 
упомянутой статье. Тюремная жизнь очень угнетала его, и впоследствии он 
описывал это время в очень мрачных тонах: в ожидании суда пришлось облачиться в 
тюремные лохмотья и забыть о всех прежних удобствах, включая свежую сорочку 
каждый день; отсчет часов мучительно долгими ночами; первая возможность 
побриться — лишь после восьми дней заключения; запрет на прогулку в тюремном 
дворе. По-видимому, он преувеличивал, ибо Рудольф Гесс, который в то же время