вошел в зал не вместе с прочими депутатами, а в составе свиты Гитлера. Фюрер 
облачился в полевую серую форму нацистской партии. Указав на накинутый на плечи 
солдатский плащ, он с пафосом объявил: «Вот что теперь является для меня самым 
священным. Я сниму этот плащ только после полной победы или — если суждено 
погибнуть — не сниму никогда». 
      В эти критические дни Борман бросал в топку [236] партийной 
бюрократической машины гораздо меньше документов, чем обычно. Дело в том, что 
начальник штаба НСДАП заранее сделал все необходимые приготовления к войне и 
мог позволить себе неотлучно находиться рядом с Гитлером в рейхсканцелярии. 
      В полдень 3 сентября вместе с рейхсминистрами и бонзами партии он был 
вызван в приемную фюрера. Главный переводчик Гитлера Пауль Шмидт зачитал 
ультиматум британского правительства об объявлении войны. За ним последовал 
ультиматум Франции. Все собравшиеся поняли, что вторжение в Польшу обернулось 
мировой войной, и очень встревожились, но никто не попытался остановить 
пугающее развитие событий. Борман же просто не отреагировал на случившееся: он 
верил в гений своего фюрера. 
      В ставке объявили приказ Гитлера: штабу приготовиться к передислокации; 
отъезд состоится этой же ночью. Специальный поезд уже ждал на одном из 
берлинских вокзалов, чтобы, по заявлению фюрера, сегодня же отвезти его на 
фронт. Однако сотрудники гитлеровского штаба появились на перроне вокзала лишь 
в конце первой декады сентября. В одном из вагонов для Бормана был оборудован 
личный кабинет. Состав тянули два локомотива, а в целях обеспечения 
безопасности впереди локомотивов и позади вагонов на специальных платформах 
поставили четырехствольные артиллерийские установки. Жилые апартаменты Гитлера, 
спальня, ванная и купе для адъютантов располагались в первом вагоне. Затем 
следовал штабной вагон с комнатой для совещаний и узлом связи, оборудованным 
телетайпными аппаратами, радиотелефоном и другим радиооборудованием. В третьем 
вагоне расположился Борман — явное свидетельство его высокого положения. Вместе 
с тем Мартин не забывал свое старое правило: оставаться в тени. Неудивительно, 
что в хвалебной реляции шефа [237] германской прессы Дитриха по поводу победы 
над Польшей фамилия Бормана затерялась где-то в середине почетного списка и 
была сопровождена куцым комментарием, в котором утверждалось, будто он ведал 
исполнением приказов фюрера лишь в части, относившейся к юрисдикции партии. 
      Во время поездки Борман осуществлял координацию действий между всеми 
задействованными в операции правительственными ведомствами, так как Риббентроп, 
Ламмерс и Гиммлер ехали другим поездом, а Геринг остался в штабе люфтваффе. 
      Используя поезд в качестве своей постоянной передвижной базы, верховный 
главнокомандующий не раз устраивал пикники в компании многочисленной свиты, 
любуясь ландшафтами покоренной страны, порой затевая пиры в рискованной 
близости от линии фронта. Впрочем, грозно вооруженные артиллерийские платформы, 
командование которыми осуществлял генерал Роммель, представляли собой 
достаточно мощный конвой. Бормана раздражала непривычная толкучка, и он 
пожаловался на это Роммелю, но тот лишь усмехнулся в ответ: «Я не нянька — если 
вам все это надоело, можете сойти с поезда!» 
      Гитлер увлекся военной стратегией. С необычайным вниманием и неподдельным 
интересом он наблюдал, как набирает обороты военная машина, политика же отошла 
на второй план. Да и было ли о чем волноваться? Борман отлично справлялся с 
функциями управленца, уверенно держал руку на пульсе внутриполитической жизни 
страны. К тому же в последней речи Гитлер пригрозил гауляйтерам: «Я не потерплю 
ни одного отчета с сообщением о падении морального духа в тылу!» Программа 
проста: партийная машина должна работать на полных оборотах; ураганный напор 
бодрых речей не должен ослабевать; отношение к «ворчунам и нытикам» должно 
стать нетерпимым. Рейхсляйтерам, гауляйтерам и главам администраций [238] 
надлежало твердо исполнять свои обязанности и помнить, что состояние войны не 
дает военному командиру власть над ответственными руководителями партии и 
правительства. 
      Борман получил возможность вновь включиться в политическую игру высшего 
уровня лишь 18 сентября. Гитлер вступил в Данциг как победитель-триумфатор и 
объявил, что Польша покорена за восемнадцать дней (хотя бои еще продолжались). 
      Именно в этот период Гитлер решил всерьез заняться проблемой эйтаназии 
(умерщвление в случае неизлечимой болезни), над которой размышлял уже давно. 
Когда война потребует полной отдачи и, возможно, напряжения последних сил, 
третьему рейху придется избавляться от бесполезных потребителей продуктов, 
которые к тому же создавали немало трудностей для госпиталей и прочих лечебных 
учреждений. Согласно гитлеровским понятиям о биологии рас, если чистокровный 
немец шел на фронт и погибал на поле боя, то уроды и калеки просто не имели 
морального права пережить его, отсидевшись в тылу. 
      Борман знал об этих планах: еще в 1935 году Гитлер поведал о них в беседе 
с Мартином, Бухлером и генералом Герхардом Вагнером (последний перешел в мир 
иной до начала войны). Фюрер вновь вернулся к этим размышлениям несколько 
месяцев назад. Поводом послужил поступок личного врача Гитлера Карла Брандта: 
он приказал хирургам из лейпцигской клиники умертвить ребенка, родившегося 
слепым и безнадежно ущербным в умственном отношении. В письме, адресованном 
Гитлеру, родители благодарили за «милосердную смерть». Но прежде письмо попало 
на стол начальника личного секретариата фюрера рейхсляйтера Филиппа Бухлера. 
Прознав о решимости фюрера начать работу над секретным проектом «милосердного 
умерщвления», Бухлер поспешил подобрать [239] собственного ставленника, 
которому мог бы доверить это важное дело. 
      Отношения Бормана и Бухлера были наполнены утомительной подковерной 
борьбой за расположение фюрера. Для Мартина это противостояние имело большое