- Говорят, военный министр Куропаткин,- ответил я. 

- Ничего из этого не выйдет,- неожиданно заявил Борис Зиновьевич. 

- Как? Почему? 

- Да вот хоть бы и с генералами! Где ему с ними справиться? Они вон как будут 
между собой,- пояснил он выразительным жестом, разводя и сводя вместе кулаки с 
опущенными вожжами. 

Впоследствии, видя взаимоотношения генералов, я не раз вспоминал это замечание. 


Вбежав к отцу, сидевшему за своим большим письменным столом, я обнял его и, 
заявив о подаче рапорта об отправке в действующую армию, просил подготовить мою 
мать. 

- Да мы уже наперед это знали,- сказал отец.- Больно только отпускать тебя на 
подобную войну! 

Отец, возмущаясь, говорил, что у нас и в России хватает дела, чтобы не лезть в 
авантюры на чужой земле. Он негодовал на Витте, который ухлопал миллионы на 
постройку города Дальнего и создал на казенные деньги Русско-Китайский банк, 
финансировавший дальневосточные аферы таких дельцов, как адмирал Абаза, 
сумасшедший Безобразов и их дружок Вонляр-Лярский. Не раз говаривал отец еще до 
войны, что не доведут Россию до добра затеи этой компании и что когда-нибудь за 
их жажду наживы, за их лесные концессии, которые они взяли на Ялу, под самым 
носом у японцев, привыкших уже считать себя здесь хозяевами, придется дорого 
расплачиваться всему государству. Отец, конечно, смотрел на события глубже, чем 
я. Я же, как, впрочем, и все мои товарищи, не задумывался ни о причинах, ни о 
целях этой войны. Нам с детства был привит тот взгляд, что армия должна стоять 
вне политики. А уж о Японии и вовсе никто ничего не знал. В Петербурге 
рассказывали небылицы, будто японцы все поголовно болеют сонной болезнью. Так 
вот и засыпают в самый неожиданный момент! Это уж было совсем невероятно!.. 

Во дворце я встретил полковника Гурко из Главного штаба, и он при мне 
рассказывал о безобразной неразберихе между донесениями нашего посла в Токио А. 
П. Извольского и военного агента полковника Ванновского; каждый из них излагал 
диаметрально противоположные мнения о подготовленности Японии к войне. 

- Да,- повторял отец,- у меня перед глазами что-то вроде темной завесы. На все, 
конечно, воля божья, но об одном прошу тебя - пиши почаще. Пиши всю правду. 

Сколько раз за эти последние перед отъездом дни отец горячо меня обнимал, и я 
чувствовал, как он скрывал слезы... 

Неизвестность во всем, что касалось войны, внушала ему какие-то плохие 
предчувствия. Невольно они передавались и мне. Впрочем, я не представлял себе, 
что кампания может принять затяжной характер, и, боясь опоздать к решающему 
моменту, торопил, как мог, сборы к отъезду. Каково же было мое изумление, 
разочарование и негодование, когда оказалось, что ни один из предметов военного 
обмундирования и снаряжения мирного времени не был приспособлен к войне. Даже 
шашки не были отпущены. Мундиры и кителя - узкие, без карманов, пальто - 
холодное, сапоги - на тонкой, мягкой подошве. Но, благодаря заботам отца, я был,
 не в пример другим, экипирован на славу, с соблюдением главного требования 
военного времени: малого веса всякого предмета. Черный дубленый полушубок 
заменял теплое пальто; сапоги, надевавшиеся на тонкий фетр, заменили валенки и 
теплые сапоги, а сюртук на белке заменил мундир и драповое пальто. Мне даже 
подарили кровать-сороконожку из складных буковых палочек, растягивавшихся 
гармоникой и покрывавшихся взамен матраца непроницаемым седельным войлоком. На 
походе эта своеобразная кровать не занимала ни места, ни веса во вьюке и 
спасала от соприкосновения с землей. 

Хотел было отец снабдить меня на дорогу консервами, но в России они в ту пору 
не выделывались. Лишь впоследствии выслал он мне в Маньчжурию английские. 

Проводы в обоих полках, в которых я служил, ознаменовались прощальными обедами 
и поднесением напутственных подарков - небольших икон-складней. 

Последние проводы состоялись на Николаевском вокзале. Все речи и пожелания уже 
давно были сказаны. Оставались горячие объятия с родными, друзьями и полковыми 
товарищами - кавалергардами и уланами. В последнюю минуту уланы еще раз 
подозвали меня к двери буфета и вынесли поднос с шампанским. Наконец, я стал на 
ступеньку вагона и в последний раз взглянул на родителей. Мать, не проронив 
слезы, опиралась на руку вытянувшегося в струнку моего командира полка, а отец 
стоял в сторонке в глубоком раздумье, подперев рукой подбородок, точь-в-точь в 
той своей обычной позе, в какой запечатлел его Репин на картине 
"Государственный совет". 

"Ура", раскатившееся при первых поворотах колес, видимо, плохо гармонировало