В семь часов утра я стоял в манеже уланского полка и подавал команду уже не 
по-французски, а на русском языке. 

- Справа по одному, на две лошади дистанции! Первый номер, шагом марш! 

После учения я, по обыкновению, пошел в полковую канцелярию. Здесь в то время, 
когда я говорил об овсе, недобранном мною для эскадрона, ко мне подошел 
полковой адъютант Дараган и молча передал служебную депешу из штаба округа: 
"Сегодня ночью наша эскадра, стоящая на внешнем Порт-Артурском рейде{4}, 
подверглась внезапному нападению японских миноносцев и понесла тяжелые потери". 


Этот официальный документ вызвал прежде всего споры и рассуждения о том: может 
ли иностранный флот атаковать нас без предварительного объявления войны? Это 
казалось столь невероятным и чудовищным, что некоторые были склонны принять 
происшедшее лишь как серьезный инцидент, не означающий, однако, начала войны. К 
тому же не верилось, что какая-то маленькая Япония посмеет всерьез ввязаться в 
борьбу с таким исполином, как Россия. 

К завтраку в полковом собрании были налицо почти все офицеры. Некоторые 
вернулись из Питера только около полудня, и привезенные ими подробности ночного 
нападения, а также рассказы о впечатлении, которое оно произвело в столице, 
объяснили нам, что это уже не инцидент, а война. Но что такое война большинство 
себе не представляло. Война казалась нам коротенькой экспедицией, чуть ли не 
командировкой. 

Сидевший напротив меня за столом командир 1-го эскадрона, седеющий ротмистр 
Марков, с наивной серьезностью даже сказал мне: 

- Послушай, Игнатьев! Ты вот говоришь, что для такого похода надо подумать о 
соответствующем обмундировании и снаряжении. А я вот тебе советую завести 
прежде всего серебряный пояс-шарф на муаре. Он очень практичен! А потом, в 
конце концов, ты просто прикажи своему камердинеру привозить все, что тебе 
нужно, в Иркутск! 

Как ни были присутствующие далеки от действительности, все же они наградили 
Маркова дружным гомерическим смехом. 

Тут же, в собрании, некоторые лихие головы сразу стали заявлять о своем желании 
ехать на войну добровольцами. Я тоже тотчас после завтрака подал рапорт 
командиру полка об отправлении на театр военных действий. Как бы ни были для 
меня неясны цели предстоящей борьбы с японцами, как бы ни была тяжела разлука с 
родным домом и полком, я сознавал, что если задержусь хоть на день, то потеряю 
уважение даже моих молодцов-улан. 

К пяти часам вечера все офицеры гвардии и Петербургского гарнизона были созваны 
в Зимний дворец. Но на этот раз уже не на бал, а для присутствия на торжестве 
по случаю объявления войны с Японией. 

Участников турецкой войны 1877-1878 года среди присутствующих оставалось мало, 
а молодое поколение офицеров привыкло исполнять военную службу, как всякое 
другое ремесло мирного времени; в них больше воспитывали чувство верности 
престолу, чем чувство тяжелой военной ответственности перед родиной. Быть может,
 именно поэтому никому еще как-то не верилось, что такое событие, как война, 
может нагрянуть столь просто и неожиданно. О степени готовности армии и России 
к войне не знали. 

По окончании молебна в дворцовой церкви в зал вошел Николай II, в скромном 
пехотном мундире и с обычным безразличным ко всему видом. Все заметили только, 
что он был бледен и более возбужденно, чем всегда, трепал в руке белую перчатку.
 

Повторив известное уже всем краткое сообщение о ночном нападении на нашу 
порт-артурскую эскадру, он закончил бесстрастным голосом: 

- Мы объявляем войну Японии! 

Тут раздалось "ура". Оно отдалось эхом по бесчисленным залам дворца, но оно уже 
было казенным: лишь немногие вызвались поехать на войну. 

Среди громадного скопления карет нашел я при выходе свои сани, на облучке 
которых, по случаю торжественного дня, восседал сам наш старший кучер Борис 
Зиновьевич, старый солдат турецкой кампании. 

Выехав на Марсово поле, он перевел рысака в шаг и, обернувшись ко мне, 
полутаинственно спросил: 

- А кто же будет главнокомандующим?