Уланы проходят, повернув головы в мою сторону, стараясь, как говорилось, "есть 
глазами начальство". 

- Спасибо, братцы,- говорю я,- по чарке водки! 

После этого иду с офицерами в собрание, куда князь уже вызвал трубачей, 
встретивших меня кавалергардским маршем. Останавливаю трубачей, благодарю и 
прошу играть для меня впредь только уланский марш. Я ведь знаю, что для 
офицеров полк представляет совершенно обособленный, собственный и ничем 
незаменимый мир. 

На закусочном столе все было скромнее, чем в кавалергардском полку; водки пили 
больше, а закусывали меньше. Два-три офицера к закуске не подошли и сели сразу 
за обеденный стол. Это были те, кто уже много пропил и не имел возможности 
оплатить месячный счет в собрании, а потому лишился права требовать водку или 
вино. Здесь, у улан, богачи, вроде командира 1-го эскадрона Маркова, седеющего 
балетомана, были наперечет: солдат его эскадрона называли макаронниками, так 
как он мог себе позволить заменять по воскресеньям черную кашу для солдат 
макаронами. 

Единственным моим старым знакомым среди старших офицеров оказался командир 5-го 
эскадрона, немолодой уже, но лихой ротмистр Назимов, вечно ходивший с помятой 
фуражкой набекрень и с кольцом в ухе. Он как бы хотел сохранить внешность и 
манеры тех небогатых русских дворян, из которых в старые времена 
комплектовались офицеры армейских кавалерийских полков. Гвардейский лоск к нему 
не пристал, и эскадрон его на лучших темно-бурых кровных конях держался как-то 
в стороне от остальных. Песенники его эскадрона пели какие-то всеми забытые 
старинные русские песни, и это-то нас прежде всего и сблизило, так как Назимов 
оказался не только любителем, но и знатоком их. Он был женат на небогатой 
дворянке и жил особняком ото всех на скромной даче. 

У меня в эскадроне, кроме Загряжского и числившихся, но никогда не бывавших на 
службе старых штаб-ротмистров, оказалось только три молодых корнета - двое из 
Николаевского кавалерийского училища, неплохие строевики, Бибиков и Бобошко, и 
один из Пажеского корпуса, тщедушный, бледнолицый Хлебников. Последний на 
второй же день моего командования умудрился опоздать на учение. 

- Приходи-ка завтра в семь часов утра ко мне на квартиру попить чайку,сказал я 
Хлебникову. 

Смысл подобного приглашения не нуждался в разъяснениях. 

В соседнем со столовой салоне стоял зеленый стол для покера, за которым с утра 
и до самой поздней ночи заседал ветеринарный врач. Освобождавшиеся после службы 
офицеры подсаживались по очереди к столу и играли "по маленькой". Вечером из 
Петербурга возвращался Орлов и "поднимал игру", произнося мрачно: "рубль и 
рублем больше..." 

Первый день командования начался с появления на моей даче, находившейся в 
нескольких шагах от эскадрона, молодого вертлявого вахмистра Зеленяка. 

- В имени вашем номер третьем эскадроне...- начал он рапорт традиционной 
формулой, имевшей смысл тогда, когда в русской армии части получали названия по 
имени своих командиров. 

- Вот только три улана, отпущенные вчера после смотра в Петербург, вовремя не 
вернулись и объясняют теперь, что проспали в поезде Петергоф. Как прикажете с 
ними поступить? - продолжал Зеленяк. 

- Неужели,- говорю я,- ни ты, ни взводный не можете наложить на них за это 
взыскание? 

- Никак нет,- отвечает Зеленяк,- их сиятельство князь никому не позволяли 
наказывать, а все сами расправлялись. 

- А господа офицеры? 

- Их уж проступки совсем не касаются,- твердо заявляет Зеленяк. 

- Знаешь,- говорю я ему,- как в старину назывались такие, как ты, унтера? 
Галунниками. Галуны носят, а отвечать ни за что не желают. 

Тут же я узнал, что поездка в Петербург является для улан редкой роскошью, так 
как ехать в столицу можно только в так называемых отпускных киверах, а их на 
весь эскадрон только десять - пятнадцать штук; остальные предназначаются для 
парада. 

Сознавая, что поправить это дело не в моей власти, я замял разговор и приказал 
Зеленяку поседлать эскадрон и вывести его на плац.