Действительно, памятник был бездарный, небольшую фигуру Александра окружали 
колонны, напоминавшие своим видом кегли. 

Кроме московского гарнизона, узкого служебного мира и, конечно, полиции, никто 
в первопрестольной этим торжеством не интересовался. 

Сводный гвардейский полк, назначенный на торжества, состоял из первых взводов 
всех двенадцати кавалерийских полков. 

Так как точного расписания воинского поезда я добиться не мог, то, соединившись 
с комендантом Николаевского вокзала по телефону, мы со Скоропадским решили 
облачиться в строевую форму с вечера и коротать ночь у Яра. То был еще старый 
деревянный Яр, гордившийся не только своим хором цыган, но и так называемым 
"пушкинским" кабинетом. 

Ночь прошла тоскливо. Скоропадский терпеть не мог цыган и навевал, как всегда, 
своим рассеянным видом и бесцельно устремленным куда-то взором истинную скуку. 

На рассвете мы встретили эшелон, и я повел свой взвод по ужасающим московским 
булыгам к Покровским казармам, где размещался Самогитский гренадерский полк. 
Немедленно по прибытии Скоропадский объявил, что я - как представитель 1-го 
полка - должен первым вступить на дежурство по сводному полку. 

Ровно в полдень, в час обеда в русской армии, ко мне в офицерское собрание 
пришел наш взводный и таинственно доложил, что люди отказались есть обед, 
настолько он плох, и что Николай Павлович "беспокоятся и прислали спросить меня,
 как быть". 

Войдя в помещение полка, я прежде всего увидел своих вскочивших с кроватей 
кавалергардов. Перед ними стояли чашки с нетронутым обедом. Попробовав из 
первой попавшейся чашки, я убедился, что суп - это безвкусная жиденькая бурда, 
а каша нестерпимо пропахла дымом. Люди молчали. Рядом, за колоннами арки, так 
же молча вытянувшись, стояли великаны-брюнеты, все как один с бородками,
конногвардейцы. Дальше были гатчинские кирасиры - брюнеты с тонкими усиками, 
рядом с ними - грубоватые и светлые блондины, царскосельские кирасиры. И у 
гвардейских казаков, чубатых бородачей, до еды никто не дотронулся. Старшина их 
первой сотни, украшенный Георгием и медалями еще за турецкую войну, с 
достоинством мне заявил, что "пища казакам не пригожа". Та же примерно картина 
повторилась и во взводах второй гвардейской дивизии. У черномазых конногренадер,
 белобрысых драгун и варшавских гродненских гусар в их малиновых чикчирах, а 
также и лейб-гусар, и улан никто обеда есть не стал. 

Я обходил сводный полк, стоявший в угрюмом молчании, и невольно залюбовался 
этими людьми. Никогда русская гвардия не представлялась мне такой красивой, как 
при этом обходе. Самые физически сильные и красивые представители народов 
необъятной России были собраны здесь, в казармах Самогитского полка. 

Никакого начальства, разумеется, в полку в этот час уже не было, и выход из 
положения для меня был один: если казенного пайка не хватает, а люди голодны, 
то надо их кормить из собственного кармана. На счастье, в бумажнике оказался 
сторублевый билет, припасенный для дорогой московской жизни, и не больше как 
через полчаса люди моего взвода уже несли для всего полка мешки с колбасой и 
ветчиной. 

Вернувшись в собрание, я надеялся сам поесть, но никто мне этого не предлагал, 
и большой обеденный стол был даже не накрыт. Дежурный по Самогитскому полку, 
седеющий капитан, и его юркий помощник, краснощекий подпоручик, тоже как будто 
ничего не ели. Прождав весь день, я к вечеру все же решился спросить по секрету 
одного их двух вестовых - совершенно забитых на вид самогитцев, нельзя ли 
что-нибудь получить в буфете, и притом иметь право заплатить за это? К немалому 
моему удивлению и радости, солдатик просиял, вероятно, от возможности услужить 
и, ответив: "Так тошно, обязательно заплатить", исчез. Уплетая через несколько 
минут глазунью, я ругал себя за свою глупую гвардейскую деликатность, 
помешавшую мне считать офицерское собрание доступным не только для своих, но и 
для чужих офицеров: я не мог себе представить, чтобы меня как гостя не угощали. 


Угощение, впрочем, состоялось, только много позже. Перед вечером стали 
собираться офицеры Самогитского полка, которые, не то с подобострастием, не то 
с чувством отчужденности, рассматривали мою гвардейскую форму, которую они 
видели впервые. Я чувствовал, что их поражали моя почтительность к старшим в 
чине и простое, товарищеское отношение со своими сверстниками. Дежурный капитан 
все старался удержать своего помощника от беседы со мной и считал только себя 
достойным, на правах равного по должности, быть с гвардейцем в корректных 
служебных отношениях. 

Одновременно с офицерами приехал их командир полка - высокого роста, статный 
шатен, с подстриженной бородкой, с иголочки одетый. В нем без труда можно было 
узнать бывшего гвардейца. Когда я рапортовал ему, он пожал мне руку, почти как 
старому знакомому. Затем он присел к столу, а офицеры, стоя навытяжку, ловили