Николаевского зала. 

Ничто не напоминает о том, что поводом для этого собрания явился религиозный 
праздник. Все пышно и церемонно, как всегда. 

Стук палочки церемониймейстера и гробовая тишина, среди которой раздается 
только моя команда: "Палаши вон! Слушай на караул!" 

Царь идет под руку с царицей и, взглянув на караул, холодно произносит: 

- Христос воскресе, кавалергарды! 

- Воистину воскресе, ваше императорское величество! - по разделениям отвечают 
кавалергарды, вкладывая в эти слова не больше чувства, чем в обычные, 
предусмотренные уставом, ответы начальству. 

И снова гробовая тишина. 

На следующий день веду опять свой караул во дворец для христосования с царем. 
Там уже собраны по традиции все караулы, несшие службу в пасхальную ночь. 

Я хорошо не знаю, в чем будет состоять церемония. 

Царь подходит ко мне и христосуется, как со старым знакомым. Императрица подает 
мне руку, целую ее и получаю фарфоровое яйцо, которое боюсь уронить, так как 
руки заняты и палашом, и каской, и крагами. 

Но мой сосед, унтер-офицер красавец Муравьев, не смущается и проделывает точно 
ту же церемонию. И правофланговый, латыш Михельсон, и украинец Яценко все 
следуют его примеру, и все оказываются настоящими придворными кавалерами. 

Изумляюсь, но при выходе из зала Муравьев мне объясняет, что вахмистр Николай 
Павлович весь великий пост "репертили и давали целовать ручку". 

Возвращаемся по набережной и служим предметом восхищения катающихся элегантных 
дам и нарядной толпы, запрудившей гранитные тротуары. 

Апрельское солнце играет на касках с серебряными орлами и на наших могучих 
палашах. Нога ступает твердо и уверенно по гладкому деревянному торцу мостовой, 
шаг у людей спокойный, кавалерийский, полный достоинства. 

А еще год назад вел я этих великанов в зипунах и дырявых полушубках под мокрым 
ноябрьским снегом из Михайловского манежа, где производилась разбивка 
новобранцев. Они стояли в манеже запуганные, с бессмысленным видом, и гигант 
Преображенский унтер-офицер брал по очереди каждого из них за плечи, разбирая 
отметку мелом на груди, которую ставил великий князь, главнокомандующий. Затем 
он отталкивал отобранного к толпе унтер-офицеров, ожидавших дневной "добычи" 
для своего полка. 

А еще через три года поведу я их на вокзал полупьяной толпой, уволенных в запас.
 Вся военная дисциплина слетит с них при выходе из казарм, и на вокзале я буду 
избегать с ними заговаривать, немного опасаясь этих людей, опьяневших не только 
от водки, но и от счастья. Для них ведь служба в гвардии не была веселым 
времяпрепровождением. 

* * * 

Мой последний лагерный сбор в полку закончился для меня сюрпризом. За два дня 
до окончания больших осенних маневров, начавшихся в Финляндии и закончившихся, 
как полагается, поближе к Военному полю Красного Села, нас, "отступающих под 
напором превосходных сил противника", завели на бивак в какой-то очень 
зловонный огород на самой окраине Выборгской стороны, в двух километрах от 
собственных казарм. Здесь была назначена дневка. Все ворчали, и я в том числе. 
Неожиданно ко мне подъехал полковой адъютант Скоропадский и объявил, что я и 
Волконский назначены ассистентами при штандарте на открытие памятника 
Александру II в Москве и что я должен немедленно выехать в Москву, чтобы 
устроить помещение для сводного гвардейского кавалерийского полка. 

Я не имел понятия, что это за памятник, но, приехав в Москву, узнал, что на 
заборе, окружавшем место постройки, какие-то досужие московские остряки вывели 
углем надпись: 

Бездарного строителя 

Безумный выбран план: 

Царя-освободителя 

Поставить в кегельбан.