отменит в знак траура вечерний бал во французском посольстве; другие шли дальше 
и ожидали с минуты на минуту, что нас вызовут к Иверской, куда царь приедет для 
совершения всенародной панихиды. Но ничего не произошло, и, бродя по залам 
посольства, я старался успокоить свою совесть предположением, что, видно, царь, 
исполняя тяжелую обязанность монарха, хочет скрыть от иностранцев наше 
внутреннее русское горе. 

Я не мог себе представить, что этот бездушный сфинкс через несколько лет с 
таким же равнодушием отнесется к цусимской трагедии, к расстрелу народа 9 
января - в день Кровавого воскресенья, к гибели русских безоружных солдат в 
окопах империалистической войны и будет способен играть со своей мамашей в 
домино после собственного отречения от престола. 

Раздушенные паркетные залы московских дворцов и посольств, роскошные туалеты 
русских и иностранных принцесс, блеск придворных мундиров - все сменилось для 
нас через несколько дней пылью Военного поля в Красном Селе. 

Там мы были прикомандированы на лагерный сбор к так называемому образцовому 
эскадрону Офицерской кавалерийской школы, где мы проходили службу сперва 
рядовых - с чисткой коней и т. п., а потом - взводных командиров. Эскадрон этот,
 как мне рассказывали, был когда-то действительно образцовым, служившим для 
проверки на опыте всяких нововведений. В наше же время он представлял собой 
забитую армейскую часть под командой сухого немецкого барона Неттельгорста, 
которого как бы в насмешку над вольным казачеством назначили впоследствии 
командиром лейб-казачьего гвардейского полка. 

С 1 августа мы получили офицерские фуражки с козырьком, офицерские темляки на 
шашки и, на положении эстандарт-юнкеров, то есть полуофицеров, были 
раскомандированы по нашим будущим полкам. 

12 августа, после окончания больших маневров и общего парада, все пажи и юнкера 
были вызваны к царскому валику, где царь, теребя в руке перчатку, произнес 
слова, открывавшие перед нами целый мир: "Поздравляю вас офицерами!" 

Эта минута, к которой мы готовились долгие годы, вызвала подлинный взрыв 
радости, выразившейся в могучем "ура". 

Я не без волнения расстался с царицей, получив из ее рук приказ о производстве, 
который начинался с моей фамилии как произведенного в кавалергардский полк. 

Галопом вернулся я с приказом под погоном в Павловскую слободу, в расположение 
нашего полка. Уже через несколько минут, выйдя в белоснежном офицерском кителе 
из своей избы, я обнял старого сверхсрочного трубача Житкова - первого, 
отдавшего мне честь, став во фрунт. 

Глава шестая. Кавалергарды 

Само имя полка, "Рыцарская гвардия", заключало в себе понятие благородства. 
История запечатлела подвиг воинского самопожертвования кавалергардов. В 1805 
году, в сражении под Аустерлицем, кавалергарды для спасения русской пехоты 
атаковали французов и покрыли поле своими телами в белоснежных кирасирских 
колетах. Объезжавший поле сражения Наполеон неуместно пошутил над "безусыми 
мальчишками", полегшими в бесплодной атаке, но тут приподнялся раненый офицер 
нашего эскадрона и на прекрасном французском языке ответил: 

- Я молод, это верно, но доблесть воина не исчисляется его возрастом{3}. 

На потемневшем от долгой службы полковом штандарте было вышито серебром: "За 
Бородино", а на серебряных сигнальных трубах выгравирована надпись: "За 
Фер-Шампенуаз 1814". Судьба занесла меня, кавалергарда, в эту небольшую 
французскую деревеньку из белых каменных домиков ровно через сто лет после 
этого боя, в дни сражения на Марне, которое я наблюдал как представитель 
русской армии при французском командовании. Посреди небольшой площади селения 
Фер-Шампенуаз я увидел скромный памятник, поставленный в память о русских 
солдатах, полегших в бою с французами в 1814 году. Изображение их подвига в 
этом сражении я и сейчас вижу каждый раз, когда бываю в Военно-инженерной 
академии, лестницу которой украшает громадная картина сражения при 
Фер-Шампенуазе; на первом плане - 1-й, так называемый лейб-эскадрон моего 
бывшего полка, готовый идти в атаку на ощетинившееся штыками пехотное 
французское каре. 

Вступая в полк, каждый погружался в атмосферу преклонения перед историческим 
прошлым кавалергардов. У меня это преклонение усугублялось чувством 
привязанности к полку, почти как к родному дому. С самого раннего детства я 
видел на отце черный двубортный сюртук с серебряными пуговицами и белой 
подкладкой под длинными полами, а белая полковая фуражка с красным околышем 
казалась мне знаком благородства и воинской чести. 

Родившись в казармах полка, я через девятнадцать лет еще застал в нем старших 
офицеров, полкового врача и сверхсрочных трубачей, служивших под командой отца