Где долг природе отдаем, 

Где курим мы табак турецкий 

И "Звериаду" мы поем. 

Только здесь, у камина в ватерклозете, мы могли чувствовать себя хоть немного 
"на свободе". Здесь, например, говорили, что недурно было бы освистать эконома 
за дурную пищу. Наши предшественники по 1-й роте устроили на этой почве скандал 
самому Косому - разобрали ружья, вышли после вечерней переклички в белый зал и 
потребовали к себе для объяснений директора. 

Тут же в вечерние часы рассказывались такие грязные истории о киевских 
монашенках и попах, что первое время мне было совсем невтерпеж. Еще хуже стало 
в лагере, где традиция требовала, чтобы каждый вечер, после укладывания в 
постель, все по очереди, по ранжиру, начиная с правого фланга первого взвода, 
состоявшего из так называемых "жеребцов", рассказывали какой-нибудь похабный 
анекдот. Это был железный закон кадетского быта. Лежа на правом фланге как 
взводный унтер-офицер второго взвода, я рассчитывал наперед, когда очередь 
дойдет до меня, и твердо знал, что пощады не будет. 

Мне позже пришлось столкнуться в роли начальника с офицерством; это было в 1916 
году на живописных солнечных берегах Франции близ Марселя, где в мировую войну 
расположился отряд "экспедиционного корпуса" царской армии. Офицеры, как только 
часть прибыла в порт, разошлись по публичным домам, не подумав выдать солдатам 
жалованья. Солдаты убили на глазах французов своего собственного полковника. 
Разбирая дело по должности военного атташе, я ужаснулся шкурничеству, трусости 
и лживости "господ офицеров", по существу спровоцировавших солдатскую массу на 
убийство. Тогда я вспомнил Киевский корпус, со всей его внешней дисциплиной, 
тяжелой моральной атмосферой и своеобразным нравственным "нигилизмом", закон 
которого "не пойман - не вор" означал почти то же, что и "все дозволено". 

Кадетский лагерь располагался в нескольких шагах от здания корпуса, в 
живописной роще, где были построены два легких барака, открытые навесы для 
столовой и гимнастический городок. 

Каждое утро на поле рядом с лагерем производились под палящим солнцем строевые 
ротные учения, главным образом в сомкнутых рядах; не надо забывать, что в ту 
пору каждая команда передавалась взводными и отделенными начальниками, причем 
для одновременности выполнения требовалось добиться произнесения команд сразу 
всеми начальниками. 

На ротный смотр как-то приехал сам командующий округом, тяжело раненный на 
русско-турецкой войне в ногу, престарелый генерал-адъютант Михаил Иванович 
Драгомиров. Про его чудачества ходили по России бесконечные слухи и анекдоты, 
среди которых самой характерной была история с телеграммой, посланной им 
Александру III: Драгомиров, запамятовав день 30 августа - именин царя, 
спохватился лишь 3 сентября и, чтобы выйти из положения, сочинил такой текст: 
"Третий день пьем здоровье вашего величества Драгомиров",- на что Александр III,
 сам, как известно, любивший выпить, все же ответил: "Пора и кончить. 
Александр". 

Михаил Иванович нашел, что корпусные офицеры сильно отстали от строевой службы. 
Он их вызвал из строя и велел нам, взводным унтер-офицерам, самим командовать 
взводами, а затем, перестроив роту в боевой порядок, опираясь на палку, повел 
ее в атаку на близлежащий песчаный холм. 

В послеобеденное время производились занятия в гимнастическом городке или по 
плаванию - на большом кадетском пруду. Требования по плаванию были суровые, и 
отстающие кадеты обязаны были в зимнее время практиковаться в небольшом 
бассейне в самом здании корпуса. 

Остальное время дня кадеты, главным образом, угощались, памятуя голодные зимние 
месяцы. В лагере полагалась улучшенная пища. Объединялись чайные компании из 
пяти-шести человек каждая, делившие между собой съестные посылки, приходившие 
из дому,- сало, украинские колбасы и сладости. По вечерам ежедневно я 
участвовал в нашем оркестре, а на вечерней перекличке рапортовал о наличном 
составе 2-го взвода фельдфебелю Духонину. Вспоминая этого благонравного тихоню 
с плачущей интонацией в голосе, вспоминая встречу с ним в Академии генерального 
штаба, где он слыл полной посредственностью, я не могу себе до сих пор 
представить, каким чудом этот человек смог впоследствии, в 1917 году, при 
Керенском, оказаться на посту русского главковерха. 

Незабвенные воспоминания сохранились у меня о южных ночах, когда, лежа на 
шинелях и забыв про начальство, мы распевали задушевные украинские песни. Все 
чувствовали, что скоро придется расстаться с нашим любимым Киевом и ехать в 
суровый Петербург для поступления в военные училища. 

Близкие друзья мне говаривали: