армией, ни вообще с окружающим миром. 

Гораздо большим уважением со стороны кадет пользовались некоторые из 
преподавателей: Зехов, Зонненштраль, Курбанов. Они сумели не только дать нам, 
небольшой группе любознательных учеников, твердые основы знаний, но и привить 
вкус к некоторым наукам. 

Однако самой крупной величиной среди преподавателей был тот же Житецкий мой 
старый учитель. 

- Сыжу, як миж могильними памьятниками! - говаривал он в те минуты, когда никто 
не мог ответить, какой "юс" должно писать в том или ином слове 
древнеславянского языка. 

Он вел занятия только со старшими классами, для которых составил интересные 
записки по логике и основам русского языка. Он требовал продуманных ответов, за 
что многие считали его самодуром, тем более что он не скупился на "пятерки". 
Средством спасения от Житецкого, кроме бегства в лазарет - с повышенной 
температурой, получавшейся от натирания градусника о полу мундира, было 
залезание перед его уроком на высочайшую печь, стоявшую в углу класса. По живой 
пирамиде будущий офицер взлезал на печь и для верности покрывался 
географической картой. 

Все остальные педагоги были ничтожества и смешные карикатуры. Старичок географ 
Любимов вычеркивал на три четверти все учебники географии, считая их, правда, 
не без основания, глупыми. Но и сам находил, например, величайшим злом для 
русских городов и местной промышленности появление железных дорог. 

Город пал, торговля пала, промышленность совсем пала,- твердил он. 

О России мы получили из его уроков самое смутное представление. 

Историк, желчный Ясинский, ставил хорошие баллы только тем, кто умудрялся 
отвечать по Иловайскому наизусть, лишь бы не ошибиться страницей и не 
рассказать про Иоанна III всего того, что написано про Василия III. 

Рекорды нелепости принадлежали все же преподавателям иностранных языков: 
преподаватель французского языка, поляк Карабанович, в выпускном классе 
посвящал уроки объяснению начальных глагольных форм, а немец Крамер, старый 
рыжий орангутанг, учил немецкие слова по допотопному способу - хором: "майне 
моя, дайне - твоя". Перед каждым триместром он посвящал два урока выставлению 
баллов. Рассматривая свою записную книжку, он говорил: 

- Такой-то, за знание - десять, за прилежание - восемь, за сидение в классе - 
семь, за обращение с учителем - пять, средний - семь. 

Тут начинались вопли, стук пюпитров, ругательства самого добродушного свойства 
- общее веселье, откровенный торг за отметку, и в результате - весь выпускной 
класс общими усилиями смог перевести на экзамене один рассказ в тридцать строк 
- про "элефанта". 

Но наименее для всех симпатичным считался священник, которого кадеты, не 
стесняясь, называли "поп",- бледная личность с вкрадчивым голосом. Он слыл в 
корпусе доносчиком и предателем. 

Он исповедовал в церкви для быстроты по шесть-семь человек сразу. О религии, 
впрочем, никто не рассуждал, и никто ею не интересовался, а хождение в церковь 
для громадного большинства представлялось одной из скучных служебных 
обязанностей, в особенности в так называемые "царские дни", когда из-за молебна 
приходилось жертвовать ночевкой в городе. 

О царе, царской семье кадеты знали меньше, чем любой строевой солдат, которому 
на занятиях словесностью вдалбливали имена и титулы "высочайших особ". 

У каждого кадета было два мира: один - свой, внутренний, связанный с семьей, 
которым он в корпусе ни с кем делиться не мог, и другой - внешний, временный, 
кадетский мир, с которым каждый мечтал поскорее покончить, а до тех пор в 
чем-нибудь не попасться. Для этого нужно было учиться не слишком плохо, быть 
опрятно одетым, хорошо козырять в городе офицерам, а в особенности генералам, в 
младших классах не быть выдранным "дядькой" на скамье в мрачном цейхгаузе, а в 
старших не оказаться в карцере. Одним из поводов для наказания могло оказаться 
курение, которое было запрещено даже в старших классах. В общей уборной 
постоянно стояли густые облака табачного дыма. Вбежит, бывало, какой-нибудь 
Коваленко в уборную в надежде поймать курильщика, но все успевают бросить 
папиросу в камин или мгновенно засунуть ее в рукав мундира; по прожженным 
обшлагам можно было безошибочно определять курильщиков. 

Недаром пелось в кадетской песне, именовавшейся "Звериадой": 

Прощай, курилка, клуб кадетский,