- Да, грустно! - сказал Зуров.- Тяжело нам показываться иностранцам. 

И как живой встал он передо мной при известии о гибели "Светланы", на которой 
он состоял старшим офицером. 

Ровно через год после страшной цусимской драмы меня остановил в Париже какой-то 
штатский господин с бородкой, оказавшийся капитаном 1 ранга 
Ширинским-Шихматовым. Я мало был знаком с ним, но он взволнованно просил меня 
зайти в ближайшее кафе. 

Здесь он рассказал: 

- Вы ведь двоюродный брат Зурова, и, наверно, его очень любили. А у меня, его 
большого друга, сохранилось о нем вот какое тяжелое воспоминание: после гибели 
нашего корабля я очутился в холодной воде, держась за какой-то деревянный 
обломок. И вот вижу, на мостике "Светланы", отражающей последнюю атаку 
миноносцев, стоит Зуров и, сняв фуражку, машет ею нам в знак последнего привета.
 Солнце блестело на его лысой голове. Я почувствовал, что он одобряет нас за то,
 что мы не спустили андреевского флага. Это было последним видением в моей 
первой жизни. 

- Почему в первой? - спросил я. 

- А потому, что перед потерей сознания я считал себя погибшим, а Зурова живым. 
Но меня вытащили японцы, а Лыски не стало,- закончил Шихматов. 

Если верить дневнику Николая II, весть о Цусиме не изменила его обычного 
распорядка дня или, вернее, прозябания. 

Бедный мой дядя, П. Н. Огарев, потомок писателя и отец погибшего Сережи, 
скромный честный юрист-сенатор, долго обивал пороги бесчувственного 
петербургского общества, чтобы собрать средства на построение храма-памятника 
цусимским героям, сохранившегося в Ленинграде и по сей день; все внутренние 
стены храма были покрыты досками с именами павших в бою офицеров и матросов. 
Немало положил труда Огарев на то, чтобы разыскать эти имена в морском 
министерстве. 

Но если правящий Петербург, верный самому себе, остался бесчувственным, то не 
могла не дрогнуть страна от всех понесенных поражений. Вести о восстании на 
"Потемкине", о бунтах в войсках Киевского округа, о крестьянских волнениях на 
Волге стали докатываться и до нашей штабной фанзы в Херсу, где мы собирались 
после вечернего доклада начальству. 

Правда, о сущности революции и ее вождях мы не имели ни малейшего представления,
 однако грозный призрак уже обрисовывался в наших умах, суровая Немезида уже 
заносила свой меч над виновниками позора родины. 

* * * 

Все мысли уже уносились в Россию. Продолжать писать бумаги и строчить приказы в 
Маньчжурии становилось невыносимым. Эти настроения особенно усилились, когда я 
прочел в "Вестнике маньчжурских армий", нашей единственной газете, следующее 
краткое сообщение: 

"Государь император соизволил принять предложение президента Соединенных Штатов 
Америки на ведение, при его посредстве, мирных переговоров с Японией". 

- Что же, ваше превосходительство,- конец? - спросил я своего начальника 
генерала Огановского на вечернем докладе. 

- Ничего подобного! - стал петушиться наш милейший генерал.- Будем продолжать 
бить япошек! 

- Да ведь они несколько дней как почти не отвечают нам! Мои топографы до того 
осмелели, что уже работают на участках сторожевого охранения,- заметил я. 

Но Огановский возражал: 

- А мы вот еще вчера произвели усиленную рекогносцировку, забрали двух пленных 
япошек, а сами потеряли только около десятка раненых. Командующий об этом 
составил телеграмму главнокомандующему и велел представить к наградам. 

Подобные доводы оказывали на меня обратное действие: как можно было проливать 
кровь для составления боевых реляций, когда сам русский царь, забывая весь 
позор поражения, соглашается на предложение американского президента! 

Весь уклад штабной жизни все больше приближался к порядкам мирного 
расквартирования: саперы от нечего делать устроили скаковой круг по всем 
правилам искусства; капитан Изумрудкин готовил уже помещение на зимнее время.