лихой исправник, расчищая дорогу, перестарался, и телеги завалились в канаву. 
Сколько усилий потребуется, чтобы их вытащить! 

На дороге встречаются одиночки пешеходы, они убегают в тайгу, прячутся при виде 
нашего каравана. Это беглые, они пробуют пробраться на Урал, они пьют каперский 
чай, цветы которого покрывали розовой пеленой все лесные вырубки. Ночью 
дежурная изба в каждой деревне выставит для них за окно пищу. 

По тому же тракту из Сибири постоянно двигались караваны с золотом, состоявшие 
из легких тряских тарантасов; на облучке, рядом с ямщиком, сидел конвойный, а 
на сиденье - счастливцы - чиновники и их семьи, пользующиеся оказией, чтобы 
добраться до России. 

Слитки с золотом лежали под сиденьями. 

В наш громоздкий тарантас впрягали вместо тройки по шесть-семь лошадей в ряд, 
так что нам с братом видны были лишь отлетки, то есть крайние пристяжные, 
пристегнутые на длинных веревочных постромках к задней оси тарантаса. Эти 
отлетки, разных мастей и роста, сменявшиеся на каждой почтовой станции, очень 
нас занимали. То они вязли в непролазных топях близ Нижнеудинска и Ачинска, то 
неслись, как птицы, по накатанному "большаку" под Красноярском. К этому городу, 
первому из входивших в восточное генерал-губернаторство, наш тарантасный поезд 
из шести экипажей подкатил, когда было уже темно. 

Пыльные, грязные, вылезли мы из нашей кибитки и очутились в каменном 
двухэтажном "дворце" купца Гадалова, освещенном электрическим светом, которого 
я никогда до тех пор не видал. Ведь в Питере еще только хвастались новыми 
керосиновыми горелками. Никогда мы также не ходили и по таким роскошным 
мозаичным полам, как в том зале, где губернатор и все местное начальство 
представлялись отцу. Мы подглядывали эту церемонию, сменяя друг друга у щелки 
дверцы. Ночью нас поедали клопы. 

Но вот на десятый день пути от Томска, на двадцать восьмой день пути от Москвы, 
мы - у таинственного далекого Иркутска. 

В шести верстах от города, у Вознесенского монастыря, нас встречает вся 
городская и служебная знать. Городской голова, Владимир Платонович Сукачев, 
элегантный господин во фраке и в очках, произнеся красивую речь, подносит 
хлеб-соль. Чиновники в старинных мундирных фраках, при шпагах, по очереди 
подходят и, подобострастно кланяясь, представляются. Но главный в этой толпе 
золотопромышленник миллионер Сивере, местный божок. Он гладко выбрит, с седыми 
бачками и одет по последней моде. В бутоньерке его безупречного фрака - живой 
цветок из собственной оранжереи. Во главе духовенства - преосвященный Вениамин, 
архиепископ Иркутский и Ачинский. Коренастый мужиковатый старик с хитрым 
пронизывающим взглядом. Это был коренной сибиряк, любивший говорить, что "самые 
умные люди живут в Сибири". 

Наступала уже ночь, когда мы переправлялись через Ангару на пароме-"самолете". 
Бросив тарантасы, в городских рессорных колясках - "совсем как в России" - мы 
подъехали к генерал-губернаторскому дому, перед которым был выстроен почетный 
караул. Оркестр играл разученный в честь отца кавалергардский марш. 

Началась наша жизнь в казенном белом доме. 

Я должен был к весне подготовиться в первый класс классической гимназии. Кроме 
того, я обучался рисованию, французскому языку, игре на рояле, а также 
столярному делу - отец подарил нам с братом прекрасный верстак, который 
поставили у нас в классной. 

На втором году нашего пребывания в Иркутске к другим предметам, которые нам 
преподавались, прибавились латинский язык и география, а к внеклассным занятиям 
- военная гимнастика, для обучения которой два раза в неделю приходил 
унтер-офицер. 

Расписание занятий составлял всегда сам отец. Вставать в восемь часов утра. 
Утром - два-три урока. Завтрак вместе с "большими" между двенадцатью и часом 
дня. Прогулка до трех-четырех часов. Обед с "большими", и от восьми до девяти, 
а позже и до десяти - самостоятельное приготовление уроков в своей классной 
комнате. Это расписание выполнялось неукоснительно. 

В ту пору арифметика была для меня самым трудным предметом, а над задачником я 
проливал столько слез, что отец говорил обо мне: "глаза на мокром месте". 
Страдал я нередко и за обедом, когда не умел ответить на вопрос отца на 
французском, а впоследствии и на немецком языке. 

Эта преувеличенная чувствительность старшего сына глубоко огорчала отца. Она не 
поддавалась исправлению. В конце концов он пришел к выводу о необходимости для 
меня перейти в кадетский корпус, чтобы закалить характер и укрепить волю. Но 
это произошло уже не в Иркутске.