пролилось столько крови. 

* * * 

На другой день Сахаров отправил меня в Гунчжулин - срочно организовать 
печатание карт нового района. Подолгу приходилось сидеть у костра, пылавшего 
посреди большого китайского двора, и ждать, пока отогреются очередные 
литографские камни, на которые наносились нужные нам листы карт. За целый год 
главный штаб не удосужился нас ими снабдить! У нас не было даже бумаги. На 
счастье, удалось притянуть с севера мои вагоны, и мы нашли применение для 
оборотной стороны карт южной Маньчжурии, которыми нам, увы, уже не суждено было 
пользоваться. 

Беседовать в Гунчжулине было не с кем. Слишком большая пропасть лежала между 
генштабистами и топографом или интендантом. В этой тыловой атмосфере незаметно 
для себя я с каждым днем все больше убеждался в том, что продолжать нелепую 
войну преступно. 

- Куда идешь, служивый? - спросил я, идя на вокзал, у бородача с винтовкой, на 
штык которой были насажены два каравая хлеба. Он остановился, но, не сходя с 
железнодорожного пути, спокойно и рассудительно ответил: 

- Домой иду, ваше благородие! В Тамбовскую губернию! Так что полк наш совсем 
разбили, я вот и решил, что пора кончать. 

Не знаю, до чего довели бы меня эти черные мысли, если бы не пришла весть, что 
через Гунчжулин проследует поезд Куропаткина. Офицеры стали обсуждать, следует 
ли им идти приветствовать опального сановника. Но солдаты дружно устремились к 
вокзалу навстречу поезду... 

- Он нашего брата солдата жалел! - объяснил мне один раненый сибирский стрелок 
на костылях. 

Когда поезд подошел, один из адъютантов вышел к выстроившимся в шеренгу 
офицерам и пригласил войти в салон-вагон. 

За несколько дней Куропаткин поседел, но не потерял своего спокойного, 
уравновешенного тона. 

- У вас голос хороший, милый Игнатьев. Вот вы и прочтите всеподданнейшую 
телеграмму, отправленную мною вчера государю императору. 

Я ее запомнил, кажется, дословно: 

"Согласно повеления Вашего императорского величества, сдал сегодня должность 
главнокомандующего всеми сухопутными и морскими силами на Дальнем Востоке 
генералу Линевичу и выехал в С.-Петербург... В воздаяние всей моей прежней 
службы и участия во многих походах, прошу, как милости Вашего императорского 
величества, разрешить мне остаться на театре военных действий до той минуты, 
пока не грянет последний выстрел в войне с Японией... Полагаю, что с успехом 
смог бы принять командование одним из корпусов. Смею заверить Ваше величество, 
что генерал Линевич найдет во мне всегда самого дисциплинированного 
подчиненного. Буду ждать решения Вашего величества в поезде по пути в Россию". 

Читал я громко и внятно, но тяжело было справиться с волнением. 

Нагнувшись, чтобы обнять на прощание своего бывшего начальника, я забыл обо 
всем, что накопилось горького в душе против него. Эта минута меня спасла, а 
громкое дружное, неподдельное "ура" солдатской массы, провожавшей поезд, 
окончательно подбодрило. Как мог я допустить себя до столь недостойного 
малодушия, когда такой старый воин, перенесший всю тяжесть поражений и позорно 
сброшенный с высокого поста, так покорен ударам судьбы и так безоговорочно 
готов на любом посту защищать свою родину и честь ее оружия. 

Глава десятая. Конец войны 

Бесславно начатая война бесславно и кончилась. 

Гром орудий, трескотня японских пулеметов, общая неразбериха, паника, разгром - 
все осталось где-то далеко позади. Армии пришли в порядок - не столько по 
распоряжениям высокого начальства, сколько благодаря скромным ротным кашеварам 
и спасенным при общем бегстве походным кухням. К ним стекались солдаты, 
измученные тяжелыми боями, собирались роты, из рот батальоны, полки, дивизии, 
корпуса. Никому уже не приходило в голову покинуть драгоценную ротную кухню. 
Японцы так были измучены, что заснули на тех самых местах, до которых дошли 
после мукденских боев. Напрасно военные историки упрекают маршала Ойяму в 
недостатке энергии при преследовании. Седан может не удаться войскам, которые 
дошли до предела изнеможения. 

Наши же армии после нескольких переходов вновь окопались - но уже всерьез - на