В промежутках между молебнами он отходит в сторону и под последним уцелевшим 
деревом отпевает убитых, которых приносят на носилках, покрытых серыми шинелями.
 

Подойдя к фанзе командующего, узнаю, что я назначен, как обычно, сопровождать 
его в числе трех-четырех генштабистов и что он принял решение лично руководить 
наступлением против прорвавшихся за ночь японцев. 

Грязь невылазная. Моросит дождик. 

Куропаткин шагом проезжает через небольшую деревню, и на южной окраине ее, за 
низкой глинобитной стенкой, мы встречаем целый пехотный полк. Он, как видно, 
только что расположился на привал, сложив ружья в козлы. От спасительных 
походных кухонь - этих истинных друзей русского солдата, никогда его не 
покидающих,- уже стелется нежный серый дымок. Впереди у самой дороги стоит, 
вытянувшись в струнку и приложив четко, по-уставному, руку к козырьку, высокий, 
представительный и уже немолодой командир полка; это тот Андрей Медардович 
Зайончковский, под начальством которого я начал свою штабную службу в Красном 
Селе. 

- Восемьдесят пятый Выборгский пехотный полк прибыл в личное распоряжение 
вашего высокопревосходительства,- рапортовал Зайончковский. 

Его внешность, его голос, полный военного трепета, и прямой искренний взгляд 
его серых глаз - все выражало высокую военную дисциплинированность. Когда-то 
холеный и нарядный генштабист в безупречных лакированных сапогах, занятый кроме 
службы созданием Севастопольского музея, превратился вот в этого армейского 
полковника, так хорошо умеющего скрыть и утомление, и несомненное возмущение 
всем тем, что он пережил со своим полком за последние дни. 

- Вы составляете мой общий резерв,- наставительно сказал Куропаткин,накормите 
обязательно людей перед боем... Здорово, выборжцы! Я сегодня рассчитываю на 
вашу молодецкую службу. 

Зайончковский, не отнимая правой руки от козырька, делает знак левой рукой 
своим солдатам. 

- Ра-ады ста-ра-ться, ваш... высоко... во! 

Я задерживаю коня, чтобы пожать руку Андрею Медардовичу. Мне как-то совестно 
отъезжать верхом, оставляя моего бывшего начальника топтаться в этой грязи. 

Под гул орудий и ружейную трескотню мы переправляемся вброд через вздувшуюся от 
дождя желтую Шахэ. Вдоль ее обрывистых берегов полусидят, полулежат, укрываясь 
от огня, грязные, промокшие до костей роты - виновники и жертвы ночного прорыва.
 Командующий поднимается пешком на небольшую сопку. Харкевич поручает мне 
написать ряд приказаний. Дождь мочит листки полевой книжки и мешает работе. 
Слева от нас 37-я дивизия Мейендорфа должна перейти в наступление в тот момент, 
когда обозначится атака, ведомая Куропаткиным. Пишу о каких-то двадцати двух 
батальонах, собранных с этой целью, но, кроме выборжцев и вот этих жалких 
остатков 10-го корпуса, что лежат в ста шагах от меня, других частей не видно. 
Подходит Харкевич. 

- А помните, ваше превосходительство, про мою сопку с деревом? Вот мы и сидим 
под ней,- решаюсь я подшутить над своим профессором и спешу закончить какое-то 
последнее маловажное распоряжение. 

Совсем близко оглушительно разрывается шимоза, очередная буква на полевой 
книжке идет зигзагами, и я вижу перед собой опрокинутый котел со щами. Его 
несли, держа палку на плечах, два солдата. Передний убит, а задний сперва 
остолбенел, а потом, очнувшись, бросился бежать. 

Около полудня командующий сошел с сопки, оставив "а ней Харкевича, подозвал 
меня и направился к деревушке у подножия. 

- Игнатьев, пишите... 

Пишу, стоя спиной к японцам, и слушаю Куропаткина, прислонившегося к низенькой 
глинобитной стенке. Он не видит, а я вижу, как японские шимозы делают перелет, 
но постепенно все ближе и ближе ложатся к нам. 

- Ваше высокопревосходительство, не лучше ли нам отойти вот к этой фанзе? - 
прерываю я Куропаткина. 

- Вы думаете? - отвечает он и переходит на несколько шагов влево, продолжая 
спокойно диктовать. Потом подписывает приказание и, глядя на уже разрушенную 
стенку, улыбаясь, говорит: 

- А вы, пожалуй, были правы!