рисования, которыми нас мучили во время летних каникул, мы с братом все дни 
проводили бы на покосе, на пахоте, на уборке хлеба. У каждого из нас была своя 
лошадь, телега, коса с оселком, и нам казалось чем-то диким и недостойным 
развлекаться какими-либо играми в то время, как вокруг все трудятся. 

Самым жарким временем был, конечно, покос, и тут уж приходилось идти на поклон 
к мужикам. Обычно Григорий Дмитриевич просил отца послать меня в ту или другую 
деревню уговорить крестьян приехать к нам в "толоку". Когда я был маленьким, то 
ездил на беговых дрожках с Григорием Дмитриевичем, а позже уже самостоятельно 
отправлялся и для переговоров со сходами, и на дележку сена на отдаленные 
пустоши. 

И сколько я радостных и веселых минут в жизни ни пережил, никогда они не смогли 
стереть из памяти шуток и прибауток наших здоровых кузнецовских девок, 
закидывавших меня сеном, когда я не успевал навивать как следует очередной воз. 


Вспоминая с величайшей благодарностью все, что дала мне деревенская жизнь, я не 
могу также не учесть того ценнейшего опыта жизненных наблюдений, который я 
приобрел в детстве из-за служебных перемещений моего отца. В то время как 
большинство петербургских детей высшего общества обречено было жить в узком 
кругу интересов Летнего сада, Таврического катка, прогулок по набережной Невы - 
мне довелось уже в раннем детстве познать необъятные просторы и разнообразие 
природы моей родины. Когда мне стукнуло семь лет, мирная жизнь нашей квартиры 
на Надеждинской была нарушена сборами в Восточную Сибирь, куда отец получил 
назначение. 

Все с этой минуты стало полно глубочайших впечатлений. 

Прежде всего сборы и укладка десятков громадных ящиков с сотнями бутылок вина и 
тарелок, тысячами стаканов, серебром и прочей домашней утварью. 

Среди сена и соломы шло сплошное столпотворение, и главным действующим лицом 
оказался кучер Борис, который со своей исполинской силой "все мог". В кабинете 
у отца мы рассматривали альбомы в красках с изображением остяков, бурят, якутов,
 самоедов и верить не могли, когда Стеша нам объясняла, что мы будем жить среди 
всех этих совсем не русских людей. 

Проводы носили душераздирающий характер. На напутственном молебне все рыдали. 
Мы, казалось, переселялись в другой мир. 

Первой остановкой была Москва. Часовня у Иверских ворот, толпа, "святые" 
Спасские ворота в Кремле, таинственный Чудов монастырь, где поклонялись мощам 
святителя Алексия, "нашего предка", если верить официальной родословной. 

Завтрак у Тестова - половые в белых рубашках с малиновыми поясами и волшебный 
орган, за стеклом которого вращались какие-то блестящие колокольчики. Угощаемся 
круглыми расстегаями с визигой, ухой из ершей и белой, как снег, ярославской 
телятиной... 

Домик бабушки матери, Софьи Петровны Апраксиной, на Спиридоновке деревянный, 
одноэтажный,- тишина. Все "молятся богу", говорят рассудительно, все друг друга 
знают до четвертого колена. 

Стояли мы в номерах Варгана, что на площади рядом с нынешним Моссоветом. К отцу 
заходят люди разных возрастов и званий, в чистеньких поддевках и русских 
косоворотках. Ничего подобного я в Петербурге не видел. 

Из Москвы провожают нас тоже со слезами, длинными напутствиями и 
благословениями. 

Ночь в поезде. На вокзале в Нижнем Новгороде встречает губернатор чудодей 
генерал Баранов. Он везет нас прямо в свой новенький деревянный дворец, в самый 
центр ярмарочного города, куда он ежегодно переселяется на все время ярмарки. 

На главной широкой аллее пестрая и шумная толпа. Русские поддевки теряются 
среди ярких бухарских халатов, татарских тюбетеек, цыганских пестрых нарядов. 
Монотонные подвывания продавцов смешиваются с задорными вальсами шарманок. В 
застекленных галереях, среди гор пушнины, дешевых туркменских ковров, игрушек, 
колесных скатов, красуются богатейшие витрины с серебряными изделиями 
Хлебникова, Овчинникова, а также с уральскими каменными изделиями и чугунным 
художественным литьем. 

За двое суток все так умаялись от осмотра ярмарки, что почувствовали себя как в 
раю на пароходе, который вез нас по тихим водам Волги и Камы. 

Однообразный шум пароходных колес сливался с унылым голосом человека, 
погружавшего в воду длинный шест. 

- Шесть, пять с половиной,- выкрикивал он. Но вот: