* * * 

Сражение кончилось. Серым дождливым утром по непролазной грязи Куропаткин ехал 
шагом вдоль Мандаринской дороги на север обгоняя сплошной людской поток. 
Здороваться было не с кем, так как не только полки, но и корпуса давно 
перемешались, и всякий старался добраться до Мандаринской дороги, не обращая 
внимания на составленные нами маршруты. От этого колонна постепенно ширилась, 
потом движение стало замедляться, и Куропаткину со свитой пришлось пробиваться 
через море двуколок, тяжелых парковых упряжек и китайских арб. Дорога 
пересекалась ручьем, обратившимся в желтый бурный поток. На противоположном 
берегу высилась сплошная стена желто-серого цвета, окружавшая большое селение 
Шилихе. Переправлявшиеся вброд обозы и войска ждали очереди, чтобы пройти через 
единственные старинные сводчатые ворота в стене. 

- Игнатьев, назначаю вас комендантом над этой переправой. Постарайтесь навести 
порядок и действуйте от моего имени,- внушительно сказал командующий и, 
пришпорив коня, заставил его спуститься в желтый поток. Вся свита последовала 
за ним, и я остался на берегу один с Павлюком. 

Прежде всего мне показалось необходимым распределить отступающие обозы и полки 
по корпусам, а для этого сделать еще по крайней мере два пролома в городской 
стене. На счастье, тут же подвернулась саперная рота, которая и принялась 
энергично за эту работу. Я чувствовал, что всякая задержка может привести к 
катастрофе, и наводил, как мог, порядок, беспрерывно переезжая на Ваське с 
одного берега на другой. Я пробовал задержать каких-нибудь офицеров, чтобы они 
помогли мне распределять обозы, но все они боялись оторваться от своих частей, 
а штабы куда-то исчезли. 

Наконец, после полудня ко мне приветливо обратился какой-то полковник, 
оказавшийся командиром Псковского полка Грулевым, бывшим генштабистом. Вероятно 
оценив обстановку, он предложил мне помочь, оставив в мое распоряжение часть 
своих людей. Только в эту минуту я заметил, что окончательно охрип. 

Посреди ручья застряла громадная крытая четырехколесная госпитальная фура, из 
которой виднелись белые косынки сестер милосердия. 

Когда стало темнеть, сзади послышались сперва отчаянные крики, а потом и грохот 
колес. То отступал на рысях тяжелый артиллерийский дивизион, пробивая себе 
дорогу среди двуколок и разбегавшихся во все стороны людей. 

- Куда вы? - закричал я на бравого усатого полковника, приостановившего передо 
мной своего сытого жеребца.- Впереди должны пройти обозы, а потом только - 
войска! - доказывал я, забыв уже всякое чинопочитание. 

Но полковник не смутился и грубо ответил: 

- Какое мне дело до ваших паршивых обозов? Орудия важнее. 

- Вот именно орудиями и надо прикрыть отступление. Смотрите,- сказал я, смягчая 
тон,- какая тут чудная позиция для вас! - И указал на выделявшуюся в сумраке, 
справа от дороги, небольшую отлогую высоту.- Я и пехотное прикрытие вам дам. 

Полковник соблазнился. 

Последние колонны прошли лишь к полуночи, и, потеряв всякую связь со своим 
штабом, я разыскивал его в кромешной тьме, выслушивая попреки Павлюка, 
раздраженного полным истощением наших коней. 

После долгих споров мы решили двигаться на первый попавшийся огонек, но, 
подъехав к нему, нашли лишь солдатскую палатку. В ней сидели три бородача 
артиллериста - по-видимому, из запасных,- которые ничего путного нам сказать не 
могли. С наступлением темноты, давно оторвавшись от своего артиллерийского 
парка, они решили выпрячь измученных коней и "почаевать" в ожидании рассвета. 
Рассказав нам про свои злоключения, они ни за что не хотели нас отпустить. 

- В горе - все братья, ваше благородие. Вы нас обидите, если откажетесь от чая. 
У нас ведь все равно последние сухари, а до Мукдена, говорят, еще далеко. 

Грызя черный сухарь, с трудом размачивая его в горячей мутной жидкости, я 
подумал о недоступной для нас роскошной палатке Куропаткина. 

Через день, выспавшись в Мукдене, я вспомнил, что пережил за последние пять 
дней, и побежал на почту, чтобы задержать дневник, который я ежедневно посылал 
отцу вместо письма в Россию. Мне стало ясно, что написанного мною, конечно, не 
поймут те, кто не глотал слез стыда и обиды за первое тяжелое поражение. 

Глава седьмая. Шахэ 

- Ваши войска необыкновенны! - сказал мне встреченный на Мукденском вокзале 
германский военный агент полковник Лауэнштейн.- Как будто они и не дрались!